Глава 9.

 Глава 9.

 Утверждение достоверного формы doxa.

            §1  Глагол как тождественное игровой связи.

            Мы будем рассматривать доксическую языковую игру. Из чего следует, что мы рассматриваем игру этой формы? - Из самого осуществления вопроса синтаксиса о истинности значений, демонстрирующего рассматриваемую значимость тождественным игровой связи. Смысл таких интерпретаций был исследован в 4 главе. Для нас важно то, что подобное интерпретирование предполагает знание смысла  рассматриваемых значений, т.е. одна их наличность, факт представленности уже является осуществлением их смысла.

            Приведённые выше слова, как уже отмечалось ( главы 3 и 4 ), формальное толкование понятия “воли”. ”Я так хочу”, “пусть это будет так” - сам характер этих высказываний не допускает, чтобы их смысл отличался от их представления нами, от самого их волеизъявления ( высказывания ). Если это не так, то я хочу того, о чём не имею ни малейшего понятия, что, конечно, абсурд.

            Глагол рассматриваемых значений является демонстрацией их смысла, что позволяет синтаксису осуществить утверждение достоверного, истолковав глагол рассматриваемого глаголом  самого рассмотрения.

            Но если мы знаем смысл представленных значений, зачем нам вести дальнейшее исследование их истинности?

            Затем, что “истина” представленных суждений формы doxa не является значением их языковой игры. Спрашивая о истине, мы входим в иную языковую игру, рефлексирующую над первой, включающую её в себя, но не являющуюся ей.  Для смысла “истины” необходима синтаксическая истолкованность пропозиции значения.

            Вопрос о “истинности” доксической игры поэтому сводится не к сомнению в том, чего я хочу в своём волеизъявлении, а к осуществлению глагольной интерпретации утверждения достоверного, приводящей к демонстрации герменевтического круга.

            §2  Интерпретация глагола иным игровой связи.

            Чтобы выявить герменевтический круг доксической игры необходимо истолковать её глагол глаголом самого синтаксического рассмотрения ( глава 8, §4 ), говорящего о волеизъявленности суждений как о их наличности в синтаксической демонстрации. Иными словами, мы должны истолковать смысл представленных доксических значений значимостью интерпретаций формы episthmh, замкнув толкование в форме тавтологий.

            То есть глагол доксических суждений (“и”) интерпретируется иным игровой связи (“или”), выявляя искомый герменевтический круг (“и-или”).

            Всё это будет более наглядно на языке нашей “воли”.

            Начнём доксическую игру с суждения - “я хочу поднять правую руку”. Вопрос синтаксиса об осуществимости ( истинности )  этого желания ( doxa) указывает на действительно ( значимость формы episthmh ) “поднятую правую руку”. Таким образом, истинностью ( осуществимостью ) желания “поднять правую руку” будет данность факта поднятой руки, смысл которой в ином по отношению к желанию поднять правую руку, а именно: в способности видеть, чувствовать, знать, какая рука правая, а какая нет. Все эти способности и условности являются интерпретациями желания          (doxa ) значениями формы episthmh.

            Вновь спросим: “правда ли, что я хочу поднять правую руку?”

            Я хочу поднять правую руку - и поднимаю её; я хочу поднять правую руку - и не поднимаю её, - в первом случае желание осуществилось, во втором - нет.  В первом случае я демонстрирую смысл желания, во втором не демонстрирую. Из чего это следует?

            Из реализованности или нереализованности следующих тавтологий. “Я хочу поднять руку” - и “поднимаю её”, потому что я всегда могу поднять свою руку, и знать, что я это сделал”, а значит “я могу желать и осуществить желание поднять руку”, следовательно,  если “я хочу поднять руку, то “я подниму её”... и так  далее. Мы в интерпретации “истинности” желания очерчиваем круг нашей игры, когда желание имеет смысл постольку, поскольку оно осуществимо ( пожелайте круглого квадрата - и у вас ничего не получится ), а осуществимо оно постольку, поскольку желаемо: если что-то произошло без моего желания, то это что-то вряд ли можно считать его осуществлением.

            §3  Круг игры.

            Как мы видим, глагольная истолкованность представленных значений иным игровой связи синтаксиса не может быть любой, а лишь образующей структуру герменевтического круга игры, выявленного нами в том, что “желание имеет смысл, если оно осуществимо, а осуществимо оно ровно настолько, насколько желаемо”. Проверим это, пожелав невозможного.

            В чём смысл этого желания? - В том, что оно никогда не осуществляется, т.е. оно указывает на собственную невозможность осуществления, что исключает демонстрацию желания в синтаксисе, следовательно, такой языковой игры “желания невозможного” не существует. Желание невозможного - бессмысленно, так как мы  не можем в содержательных интерпретациях продемонстрировать круг этой игры - её нет.

            Можно возразить, что “желание невозможного” тут и там встречается в литературных текстах как вполне осмысленное выражение. - Да, это так, само “желание невозможного” может иметь смысл, хотя бы как пример на этих страницах. Но мы ведём речь не о смысле вообще “желания невозможного”, а о смысле его истинности, что, согласитесь, не одно и то же. Истинность этого высказывания в осуществимости его в языковой игре формы doxa, репрезентирующей форму рефлексии памяти, и, следовательно, требующей синтаксической демонстрации.

            Выявление герменевтического круга игры формы doxa может быть проведено на языке не только желания и воли, но и в значениях других доксических игр, например, на языке временных отношений. В смысловой структуре синтаксических интерпретаций ничего не изменится, просто круг будет образован другими содержательными суждениями: “время имеет смысл как единство осуществляемой связи, всякое осуществление связи имеет смысл как своё единство - время”. Другими словами, чтобы узнать сколько времени, мы должны посмотреть на циферблат часов, а чтобы связь стрелок и циферблата имела смысл, она должна быть осуществлена в смысловом единстве - во времени ( работа механизма часов - “истинность”).

            В любом случае, толкования языковой игры формы doxa будут осуществлены, если глагол-субъект вопроса о истинности ( тождественное игровой связи - “и” ) будет проинтерпретирован глаголом суждений синтаксиса ( иным игровой связи - “или”) в демонстрировании герменевтического круга.

            §4  Бессодержательность - утверждённость достоверного.

            Смысл “истинности” в интерпретации бессодержательно значимого осуществления герменевтического круга значимостью игрового содержания, образующего этот круг. Как осуществляется эта интерпретация бессодержательного содержанием?

            Выберем интерпретирующими значениями “время” с его герменевтическим кругом игры: “смысл времени в осуществлении связи значений, смысл связи в её единстве осуществления - времени”.

            Мы должны понять смысл содержательного толкования “времени” как смысл указывания на собственное осуществление толкования.

            Рассмотрим толкование бессодержательного на примере с часами.

            Откуда мы знаем, что часы показывают время ( не правильное время, а просто время )? - Из интерпретаций временного осуществления работой часового механизма. - А с чего мы взяли, что работа часового механизма может говорить о времени? - Из интерпретаций любого действия ( связь ) единством осуществления - временем. На что указывает наше “время”? ( Или - что осуществляет смысл нашего “времени”? ) - Время указывает на осуществление наших замкнутых интерпретаций, на осуществление собственного толкования в нашем герменевтическом круге игры. Достоверность показа часами “времени” интерпретируется демонстрацией бессодержательности круга: всякое действие осуществляется во времени, всякое временное осуществление выражается в действии. На вопрос: что такое время?  - мы отвечаем демонстрацией данного круга игры в тех или иных значениях. Невозможность содержательного выхода из этого круга, т.е. невозможность пред-ставить бессодержательную значимость без означающего её знака, заставляет нас “верить” часам, являясь необходимостью игрового содержания.

            Что такое наша “невозможность”? - Та же самая “бессодержательность”.

            На самом деле вряд ли кто скажет, что верит часам, ссылаясь на герменевтический круг, скорее он укажет сразу на некоторое содержательное толкование, подразумевающее круг, но явно недемонстрирующее его, забывая о бессодержательной значимости.

            Что позволяет осуществиться такому забвению?

            Заранее истолкованный бессодержательный индексал, подразумевающий собой наше толкование бессодержательного. Этот индексал - “я”. “Я” как субъект осуществления наших языковых игр, как указатель на их внеположное осуществление. Мне не надо полностью выявлять бессодержательность герменевтического круга игры потому, что уже существует интерпретация того, что игру осуществляет её игрок, что время осмысливаю “я”, а, следовательно, демонстрирую в этом “я” бессодержательную значимость формы памяти. Все содержания наших игр и наше “я” образуют свой герменевтический круг, где “я” является и значением круга, и указателем на осуществление его демонстрации ( неразличимость глагола рассматриваемых значений и глагола синтаксиса ).

            Указанием на такое “я” осуществляется забвение бессодержательности существования в содержании игр.

            Другими словами, я верю в то, что часы показывают мне время потому, что содержание моих игр утверждает единство ( количественная интерпретация бессодержательного ) их игрока, моего “я”, мои игры говорят, что “я” осуществляюсь в интерпретациях своей жизни как субъект её осуществления, как единство своего “я”, способное своей “волей” показать “единое” как понимаемое. То есть указать в игре на действующий механизм часов как на осуществление моего “я” в этом указывании, интерпретируя единство “я” понимаемым смыслом “времени”.

            Содержательное толкование живущего и волящего “я” позволяет забыть, заслонить собой бессодержательную значимость нашего существования, нашей формы памяти, и тем самым осуществить наши игры. Иллюзия моего “я” как субъекта существования даёт свершиться памяти как “волеполаганию”, “желанию”, “времени” и т.д., образуя игровую реальность.

            Но в чём смысл этой “иллюзии” и этой “игровой реальности”?

            В том, что смысл осуществляется только в герменевтическом круге игр, вне которого значимость бессмысленна. “Иллюзорность” указывает на рефлексивность интерпретаций игровой реальности, на их бессодержательную значимость осуществления. Но не надо забывать, что сам смысл отношения “иллюзорного” и “реального” так же имеет место в языковой игре, поэтому, ставя под сомнение реальность мира, мы сомневаемся и в его иллюзорности. Где же находится смысл этих соотнесённостей? - В содержательных интерпретациях, именуемых человеческой культурой, человеческим “я”.

            С другой стороны, осмысление “я” как “воли” является необходимым в доксических языковых играх, но из этого совершенно не следует неизбежность самой жизни как жизни волящей личности. “Игровая реальность” ставит под сомнение сам “субъект существования”, толкуя “я” логическим атрибутом, через который жизнь истолковывает себя в содержании своих игр. Человеческая личность всего лишь игровое средство понимания жизни и осуществление самой жизни в этом понимании - и здесь нас поджидает замкнутость герменевтического круга.

            §5  Дедукция.

            Самой известной языковой игрой формы doxa является языковая игра дедуктивного вывода. Впрочем, её легко можно спутать с игрой её синтаксиса  - силлогистикой, ведущей речь не о смысле ( истинности ) дедуктивного вывода, а о смысле истинности этого смысла. Наше рассмотрение будет синтаксисом к самому дедуктивному выводу, к игре формы doxa, синтаксис силлогистики строится уже над данной “истинностью” дедукции, над суждениями формы episthmh, толкуя их в своих правилах.

            Почему дедуктивный вывод мы считаем языковой игрой формы doxa?

            Дедукция начинается с суждений посылок, именно посылки интерпретируются в дедуктивном выводе. Сама посылка дедукции безосновательна: “пусть все...”. Что это значит? - Что смысл посылки нам известен до любого вывода, смысл посылки истинен, т.е. мы можем осуществить её смысл, полагая её содержание - “пусть”, - её истинность становится фактом её изъявленности нами. Посылка дедукции, таким образом, является нашим волеизъявлением, демонстрацией  глаголом тождественного игровой связи, а её суждения - суждениями формы doxa.

            Но дедукция имеет смысл лишь в своём заключении, интерпретирующем смысл посылок - слово “вывод” говорит об этом. Вывод интерпретирует глагол посылок         ( изъявленность смысла ) глаголом ( осуществлённостью ) самой интерпретации. Смысл посылок ( doxa ) должен быть проинтерпретирован данностью или необходимостью демонстрируемого вывода ( episthmh ).

            Рассмотрим приведённые рассуждения на конкретном примере.

            “Все люди смертны” ( doxa ), следовательно ( episthmh ), “Сократ смертен”. Первое полагается, второе интерпретация первого. - Почему смертен Сократ? - Потому, что он человек ( мы это знаем (episthmh), т.е. интерпретируем посылку иным игровой связи ), а все люди смертны ( демонстрация полагания ) - круг замкнулся. Глагол полагания интерпретируется в круге игры глаголом самого синтаксического демонстрирования игрового круга, глагол посылки интерпретируется ( демонстрируется ) глаголом вывода.

            Смысл доказательности смертности Сократа, как и всякого доказательства, в демонстрации доказываемого смысла как смысла осуществления самого доказательства, чья бессодержательная значимость истолковывается необходимостью доказанного вывода, что подразумевает собой   тавтологическое замыкание содержательных интерпретаций в герменевтический круг.

            Итак, волеизъявленность посылок интерпретируется демонстрацией вывода, а смысл демонстративности вывода - волеизъявленностью посылок, - вот герменевтический круг дедуктивного вывода. Стоит ли говорить, что эта смысловая структура точно такая же, как и представленные выше герменевтические круги, образованные значениями “воли” и “времени”.

            Замечено, что дедуктивный вывод - это замаскированная тавтология ( А=А ). Теперь понятно, что смысл тавтологий не в банальном указывании на одно и то же, а в демонстрации замкнутости герменевтического круга, когда глагол посылок (А) интерпретируется глаголом вывода (А) в одном круге игры (А=А). ( А - указатель на бессодержательность обоих глаголов. )

            С непониманием смысла закона тождества связано одно заблуждение или один мнимый парадокс. Он связан со следующим недоумением: как могло случиться, что бесплодная тавтология дедукции стала краеугольным камнем построения нашей культуры? Как из довольно банальной аксиоматики теории чисел математика до сих пор получает “новые результаты”? Ведь в тавтологиях ничего нового нет.

            Откуда новое в тавтологиях? - Из их внеположного осуществления демонстрации герменевтического круга. Замкнутость тавтологий открыта, т.е. внеположна (рефлексивна ) сама себе.

            Дедукция предстаёт перед нами в форме явных тавтологий, в форме явного круга понимания лишь в своём синтаксическом рассмотрении, сама же игра дедукции осуществляется, устраняя из содержания бессодержательную значимость.

            Когда мы спрашиваем “откуда в дедукции берутся новые выводы?”, наш вопрос направлен на источник смысла дедуктивной игры, на её забываемую форму осуществления, наш вопрос о “новом” упирается в игровое забвение как логическую форму существования, которая всегда остаётся бессодержательно значимой для любых синтаксических игр. И покуда мы будем вести разговор о “новом” в игровых интерпретациях, а иного не дано, “новое” в играх будет приходить из “ниоткуда”, из игрового забвения формы памяти. Метафизической интерпретацией этого служит известная мифологема о творении мира из ничего.