Глава 5.

 Глава  5.

 Пропозиция телесности.

            §1  Неозначаемое.

            Необходимо объяснить, почему появилась эта глава. Логические основания, приведшие нас к значению как герменевтическому кругу, были изложены в первых четырёх главах, и прямой переход к исследованию форм достоверного языковых игр был подготовлен. Пятая глава ничего не прибавит к толкованию пропозиции значения как формы рефлексии памяти. Категориальное введение в теорию значения было дано в первых двух главах, а структурно-логическая интерпретация пропозиции значения - в третьей и четвёртой. Почему нужна эта глава?

            Потому, что автор хочет быть понятым.

            Представленная концепция значения и смысла принципиально отлична от всего, что до сих пор мыслилось в западной традиции, но высказана она в тех же рамках западной традиции, которая, в силу своей укоренённости, заслоняет своими пред-рассудками “принципиальное отличие”, без понимания которого весь проделанный мной путь бессмысленен. Поэтому ещё раз необходимо остановить на нём наше внимание.

            Значение в западной традиции “сущего”, в формальной ли, экзистенциальной ли философии, необъяснимый пред-существующий знак и правила его использования. Ещё Аристотель заметил, что в любой философской системе должны быть необъяснимые понятия, использованием которых описывается всё остальное. Аксиоматика необъяснима и пред-дана. Ничто в западной мысли за два с половиной тысячелетия не избежало указанной необъяснимости “начала всех начал”. Бог ли теистов и гностиков, или основания теории множеств Бурбаки, всё в равной мере опирается на эту “необъяснимость” и, с другой стороны, абсолютную ясность знака, оборотную сторону “необъяснимого”, позволяющую безоглядно оперировать символами необъяснённого значения.

            Подобный подход настолько сросся с нами, что иного и представить нельзя. Аксиоматизирующий подход - единственно верный подход, - вряд ли кто станет это отрицать. Хотя верного в нём не более, чем в подпрыгивании и похлопывании себя по бёдрам: “вот, дескать, что такое знак, а теперь забудем об этом и перейдём к нашим играм”.

            Безусловно, обращение к тому как используется знак в играх необходимо для понимания игр, но также необходимо и понимание того, что забыто, что оставлено за “необъяснимым” знака.

            Смысл “необъяснимого” в том, что мы отказываемся от его дальнейшего рассмотрения и тем самым осуществляем свои языковые игры. Основание нашей мысли в забываемой необъяснимости знака. Необъяснимое, устранённое из содержания становится возможностью осуществления самих игр.

            Выявленность в логических формах неозначаемого основания языковых игр - вот то “принципиальное отличие” моей теории значения.

            Иными словами, я хочу определить смысл следующей бесконечной последовательности: если вы что-то аксиоматизируете, то, следуя смыслу “аксиомы”, надо аксиоматизировать и возможность самой аксиоматизации, и возможность этой возможности, и так далее до бесконечности, исключающей в конце концов всякую аксиоматизацию.

            Как же избежать в логике этой губительной бесконечности?

            Вспомнить, что она всего лишь попытка выйти из круга вашего понимания. Не понимания вообще ( полная чушь! ), а вашего, именно вашего понимания, осуществляемого здесь и сейчас, демонстрирующего себя в своих игровых смыслах.

            Пропозицией значения является не аксиоматика знака, а этот круг совершаемого понимания “необъяснимости” знака в языковых играх. В конечном итоге “необъяснимость” знака является “забвением” ( рефлексия ) бессодержательности нашего существования в содержаниях нашей жизни - забвением, дающим о-существление всему осмысленному.

            Средством выявления этого круга и служат представленные мной категории и пропозициональные толкования “смысла” и “значения”.

            Пропозиция значения ничто из означаемого, ничто из аксиоматизируемого, а само осуществление круга понимания. По сути мы никогда не сможем полностью выявить пропозицию значения, указать на неё как на пред-ставленную в языковой игре, но сможем осуществить её смысл в игровых интерпретациях.

            Но какой смысл в понимании “неозначаемого”? Оно всегда останется демонстрируемым бессодержательно значимым индексалом.

            Дело не в этом ускользающем значении “бессодержательного”, а в том, что осуществляется в его ускользании, что действительно осуществляется в играх нашей жизни.

            Далее в главе, в некоторых отдельных этюдах, будет предпринята попытка переосмысления с новой  точки зрения старых пред-рассудков и пропозиций нашей мысли. Трудность предпринятого в том, что выявляемые основания наших игр слишком близки к осуществляемому в них игровому смыслу, слишком прозрачны в его свете, а самое прозрачное является и самым тёмным, - его не видно.

            §2  Тело и телесность.

            “Вера в тело фундаментальнее веры в дух” ( Ф.Ницше ). - Глубочайшая истина логики, которую я когда-либо встречал.

            Следуя путями герменевтического круга, мы выявляем в толкованиях пропозиции значения единство осуществления языковых игр - их игрока, “играющее я”. Наше толкование значения ведёт к гипостазированию осуществления памяти как нечто или некто присутствующего в ней. Пропозиция значения, таким образом, интерпретирует некоторый индексал на своё единство осуществления, демонстрируемый нами самими, и обычно являющийся нашим телом, - знаком того, что мы осуществляем наши игры, и не важно, что речь идёт об основаниях математики.

            Но тело только указатель на форму рефлексии памяти, только знак, а всякий знак должен иметь свой отличный ( “иное” ) от него смысл: если ты означил тело, то означишь и душу.

            Смыслом нашего знака являются толкования всех наших “играющих я”, всех наших ролей, говорящих нам, кто мы такие, каков смысл нашего “тела”, какова наша “телесность” - содержательная интерпретация пропозиции значения, в атрибутике которой мы мыслим себя как своё “я”.

            То, что мы мыслим себя некоторым единством “я” - вещь совершенно не очевидная, это является результатом и основанием привычки мысли, нашего опыта понимания в герменевтическом круге игр самостояния жизни, опыта, выявляющего то, чем она была и есть.

            Если раньше в “начале начал” стоял пустой индексал ( Бог, вечность, знак ), то моё “начало начал” - само осуществление понимания бессодержательности нашего существования. Понимая бессодержательную значимость, я осуществляю себя в своих играх, оставаясь при этом ничем из них.

            §3  Душа и тело.

            Телесность, - смысл тела, - неозначаема им: наше тело всегда больше себя. Но и толкования нашего тела кто-то должен осуществлять, т.е. и телесность должна быть значимой, - так появляется человеческая душа. Поскольку душа внеположное осуществление смысла тела, то она также должна быть неозначаемой среди тел - душа невидима и потустороння. Душа - индексал на внеположность осуществления языковых игр, душа “по ту сторону” очерченного в герменевтическом круге “тела”.

            Телесность через душу мыслится в наших играх нечто значимым, и тем самым из содержания игр устраняется ( забывается ) внеположность их смысла, наше существование перестаёт быть бессодержательно значимым. Телесность, как и душа, равно становятся субъектами нашего существования, равно берут на себя роль смысла нашего “тела”.

            Мы всегда искали тайну своего бытия. Удивлялись ему, чудесная безосновательность которого вела нас к убеждению, что человек и его жизнь имеют свой тайный смысл.

            - Какой смысл? Вам мало ваших забот.

            - Да, мало. Земной смысл жизни тут же исчезнет, спроси я себя: зачем всё это?

            Зачем это? Что это? - и мы не находим ответа, кроме бессодержательного индексала на само “это”.

            Вспомним, что вопросы, не имеющие ответа, бессмысленны. Значит, задаваясь вопросами о смысле жизни, мы несём чушь? - Но я же говорю: зачем всё это? - и меня понимают, т.е. находят смысл такого вопроса. В чём он?

            В его же безосновательной осуществимости. Смысл этих вопросов в том, что они осуществимы нами как индексал ( душа ) на неозначаемое в играх, на демонстрацию бессодержательной значимости в круге наших вопросов и наших “ответов”.

            Так душа и тело, небесное и земное, являясь опытом понимания нашей телесности, давным давно истолковали пропозицию значения, интерпретируя “внеположность” осуществления памяти “трансцендентностью” небесного и земного, души и тела, объективного мира и субъективного восприятия, и т.д.

            Мы видим, как на протяжении тысячелетий различные понятия: “душа”, ”тело”, “субъект”, “объект” интерпретируют одну и ту же бессодержательно значимую форму памяти. И всё, что есть, является такой интерпретацией.

            - Так что же, вы атеист? - спросите вы меня.

            - А разве можно отличить теиста от атеиста?

            Атеист также полагает смысл жизни нечто значимым в ней же самой, как и теист, только в других атрибутах. У них одна и та же форма мышления, одни и те же пред-рассудки. Дело не в том, что “смысл жизни в ней же самой или в её правильном (спасение ) осуществлении”, а в том, что смысл жизни вовсе неозначаем в ней, он её неозначаемое.

            - Так вы агностик?

            - Ну какой я агностик. Агностик также означивает смысл жизни своим “непознаваемым”, тем, что ему, агностику, недоступно, и, следовательно, представлено как “недоступное”. Мы не способны познать смысл жизни, - утверждает агностик. Я же говорю совсем другое: “непознаваемый” смысл жизни истолковывается её играми, репрезентируется в них. “Абсолютно непознаваемое” уже абсолютно познано нами таковым, познано до конца в своей же “абсолютной непознаваемости”. - Но мы говорим о содержании “абсолютно непознаваемого”. - Позвольте, если вы знаете, что у него есть содержание, то это не “непознаваемое”, а что-то другое.

            Видите, я не теист, я не атеист, я к тому же и не агностик. Моя мысль не укладывается в ваши пред-рассудки.

            - Так кто же вы? Где ваша душа?

            Моя душа - телесность: осуществление понимания в герменевтическом круге “бессодержательности” формы памяти. Телесность - понятый опыт самостояния жизни. Моя пропозиция значения является моей пропозицией телесности. Я играю в “себя”. Сыграв, я отбрасываю означенное в игре, обналиченное в ней, как то, что уже не является мной. И во всём этом нет ни капли актёрства - здесь всё настоящее, а не притворное. Скорее, всё бывшее до этого было притворным.

            - Но как же со смертью? Вы понимаете, что рано или поздно игры заканчиваются, вам не тоскливо от этого?

            Тоскливо, вне всяких сомнений тоскливо. Но тоска “смерти” имеет свой смысл в нашей форме жизни, она может оказаться тысячелетней привычкой в другой. То, что я боюсь смерти, указывает на характер моих игр и только.

            Боязнь смерти - боязнь бессмысленности, её же мы боимся тем более, чем глубже “забываемся” в наших играх, чем ценнее для нас значения наших игр. Если же в играх смысл теряется, а это бывает, более того, это логически необходимо ( обналиченность- III часть ), то “бессмысленное” мало чем отличается от осмысленного, и наша боязнь смерти становится менее значимой для нас. Если мы перестаём бояться смерти, значит форма жизни близка к полной истолкованности в круге понимания, она обналичивается и умирает. Поэтому, когда смерть перед самым нашим лицом, мы нисколько не пугаемся её.

            Смерть-“ничто” как  указатель на саму рефлексию внеположности наших игр бессмысленна, помните: “когда я есть - её нет, когда она есть - меня уже нет”.

            - Вы не хотите вечной жизни?

            Чтобы ответить на этот вопрос, я должен знать хочу ли я “эту”  жизнь, но для “этого” в жизни нет места.

            Спросите меня: хочу ли я иной жизни? - и я отвечу: да, так как не могу не хотеть иного. Смысл “хотения” в его “ином”.

            §4  Бог и Боги. Смерть Богов.

            Отрицать существование Бога также глупо,  как и утверждать, что Бог есть.

            “Если Бога нет, то человеку всё дозволено”. Для Достоевского это означает крушение морали, но только ли? Не потому ли крушение морали так ужасно для него, что оно является крушением всякого смысла человеческой жизни. - Итак, “если Бога нет, то нет никакого смысла” - эта фраза более точна.

            “Бог” указывает на возможность осуществимости смысла, Бог гарант смысла, Бог сам смысл, сам внеположная всему форма рефлексии памяти.

            Если вы соберёте всё вместе, что было сказано о памяти и о её осуществлении, переименуете память в Бога, то из остальных понятий не трудно смастерить теологическую систему.

            Бог, таким образом, наиболее подробно истолкованная пропозиция значения, пропозиция нашей телесности. Мы так долго называли осуществление своей памяти Богом, что Ему  просто необходимо было родиться от Девы. ( Если читатель до сих пор понимал меня, то он поймёт, что в последних строках нет ни грана иронии. )

            Религиозная мысль - это в истории человечества форма рефлексирующей мысли, чьё осуществление является нечто значимым в ней самой. Религия - рефлексия “сущего”.

            Имея опыт неуловимости “истока” сущего, понимая его: “нельзя человеку видеть Бога и не умереть”, “Бог невидим и неисследим”, - всё это интерпретации внеположности формы памяти, - религиозная мысль, вся, и на востоке, и на западе, всё равно помещает своего Бога в значения своих игр, как только начинает Ему молиться, т.е. осуществлять в игре смысл значения “Бог”.

            “Никому не поклоняйся, кроме Господа твоего”, - если же хочешь быть последовательно религиозным, то не поклоняйся и Ему.

            Важно не то, кому и как ты поклоняешься, а как далеко ты идёшь по тому пути мысли, на который указывает “Бог”. Западная мысль пошла по нему до конца, полностью выявив герменевтический круг религиозной формы мысли, тем самым определив неопределимого Бога, и убив Его. “Бог мёртв” - форма рефлексии сущего совершила свой круг понимания, обналичив себя. Смысл “Бога” означен, и потому Он не нужен как неисследимый, Он исслежен нами на нашем пути. Религиозная форма после совершённого круга понимания становится атеистическим мышлением, тем мышлением, где Бог полностью истолкован в законах мира и мысли, где Ему оставлена роль бессодержательного указателя на внеположное осуществление формы памяти.

            Атеизм та же религиозная форма мысли, только полностью истолковавшая пропозицию телесности в атрибутике сущего. Но не смотря на это, атеизм всё же остаётся рефлексией сущего в своих научных пред-рассудках, поэтому все атеистические разоблачения Бога являются рубкой сука, на котором сидит современное научное и атеистическое мировоззрение.

            “Бог” атеиста - причинно-следственная связь всего существующего, - интерпретация осуществления понимания, т.е. то же самое, что и Бог для теиста - всё в Боге. Атеист, в отличие от теиста, только не оставляет места сатане, он заполняет своим Богом всю жизнь, он панрелигиозен.

            “Бог мёртв” не потому, что Его нет, а потому, что западная форма мысли полностью обналичила в культуре игровые интерпретации “сущего”, и осталась при всё той же демонстрации бессодержательного индексала, уткнувшись в достижения цивилизации, в которых нет места для иного, кроме наличного, толкования существования. “Бог мёртв” потому, что Он стал индексалом.

            “Бог мёртв” не в религиозных и общественных институтах, а в возрастающей значимости бессодержательности жизни.

            Если вы хотите смысла жизни - ищите новых форм мысли.

            Но умерев, Бог, наконец-то, стал единым Богом-игдексалом.

            Известен спор эллинов и иудеев о Боге и Богах. Находясь во власти современных пред-рассудков о научном Боге-индексале, мы готовы интерпретировать этот спор, как непонимание язычниками эллинами монотеистов иудеев, как отсталость языческих Афин перед религиозно прогрессивным Иерусалимом.

            Но мы забываем, что иудеи принесли в Афины мёртвого Бога с неясными слухами о Его воскресении, что, само по себе, для поклонников Диониса не новость. Иудеи сообщили афинским диалектикам понятие “единого” Бога, но эллины уже пять веков как знали, что единое обретает смысл во множестве ( Богов ). Мало проповедовать единого Бога, понятие о нём имеют все языческие народы и племена, необходимо явить из этого единого Бога новую форму мысли во многом языковых игр. Что и произошло, но для этого христианство должно было стать “платонизмом для народа”, - после Вселенских Соборов.

            Первоначальный успех христианства был успехом смерти эллинских Богов, - они обессмыслились и стали единым Богом метафизиков и философов. Христос апокалипсиса занимает Его место. - Он становится могущественным в эллинском мире, так как проповедует апокатастасис: обретение смысла жизни через её уничтожение, через гибель Богов. Он один указал этот путь обретения смысла.

            И только огромная мощь духа эллинской культуры смогла избавить западный мир от действительно нависшего конца, создав Христианскую Церковь Соборов, оказавшуюся новым вариантом эллинской метафизики “сущего”. Только теперь “сущее” не данность феномена жизни в знаке, числе и жесте, а их означаемая функция: способ достижения смысла - Царствия Небесного, в попрании всего означенного - распятый Христос. Христианство впервые сделало из человеческой “сущности” предмет  собственных манипуляций.

            Смерть Богов - рождение Бога-индексала.

            Смерть христианских святых - рождение протестантизма.

            - Но всё-таки, есть ли Бог по-вашему или его нет? - спрашивает меня настойчивый читатель.

            Если я отвечу, что Бога не существует, то я буду отрицать в нашей традиции существование всякого смысла, в том числе и смысла самого отрицания, так как в Боге мне важна логическая форма, а не бред о трансцендентном; если же я отвечу, что Бог есть, то означу Его как Идола, - помещу осуществление памяти в её же содержание, т.е. скажу о чём-то другом, а не о Боге.

            Я не могу сказать ни того, ни другого, я даже не могу сказать, что “не знаю существует ли Бог или нет”, так как в этом предложении я сомневаюсь в собственном существовании. Бог - это форма рефлексии памяти, знать или не знать можно ту или иную её интерпретацию в языковых играх, но не её саму.

            §5  Смысл и телесность. Лабиринт.

            Итак, трансцендентного мира не существует, трансцендентное - неспособность западной метафизики связать концы с концами своей мысли. Но мало того, что трансцендентного мира нет, что ещё более или менее терпимо, - имманентный мир пропал!

            Имманентно то, что мне и так сразу понятно, без всего остального. Существуют смыслы известные человеку a priori. - Я утверждаю, что таких априорных смыслов нет.

            - Как же тогда ваша форма памяти, разве она не существует до всяких игр?

            Разумеется нет, так как, чтобы ей “существовать”, т.е. быть истолкованной таким образом, уже необходима языковая игра. - Значит существуют априорные языковые игры? - И игр не существует до формы памяти. - Но тогда априорно существуют и игры, и форма памяти, то, что ранее называлось данностью языка.

            Увы, “данность” имеет смысл только в уже совершённом круге понимания. Любая “безосновательная” данность  обретает смысл лишь после осуществления герменевтического круга, но никак не до него.

            - Что  тогда даёт осуществиться этим кругам и этим играм?

            Зависит оттого в каких языковых играх вы собираетесь осмысливать это. Но какие бы атрибуты вы не использовали, вы всегда означите одну и ту же форму герменевтического круга, не существующую a priori.

            Смысл не то, что себя выявляет из формы памяти, а то, что осуществляется в ней как игровое значение, являясь самим осуществлением памяти. Смысл может быть означен, но он не является значением. Форма может быть интерпретирована содержанием, но никогда не будет им.  Весь априоризм в смешении этих понятий, - в осмыслении существования нечто существующим.

            - В чём смысл этих осуществлений?

            В понимании. - Чего? - Того, на что указывают “играющие я” наших игр и их синтаксисов, смыслом чего я называю телесность, - интерпретация не хуже существования.

            Телесность - это совершаемый опыт понимания и осуществления “самих себя”. Телесность бессмысленна без значений и масок своих игр, но она также ни одно из этих значений и масок. Телесность - путь обретения смысла в толковании бессодержательно значимого.

            Что представляет собой этот путь?

            Круг лабиринта, круг лабриса - двойного топора: безосновательности игр и бессодержательности форм, - лезвия памяти и лезвия забвения.

            Лабиринт всегда чётко указывает дорогу, но не говорит куда идти, у лабиринта всегда свободен путь, но не видно, что за ним. Этот критский символ, как никакой другой, подходит к моей категории “забвения в памятовании”.

            В любом лабиринте есть Минотавр, но не у всякого есть нить Ариадны, тем более, что для выхода из лабиринта надо убить Минотавра, если, конечно, вы сможете найти его.

            До сих пор, пытаясь выйти, мы долбили стены лабиринта таранами “трансцендентного” и “сущего”, забывая, что самый надёжный лабиринт - это замкнутое пространство без стен. Путь по такому лабиринту - путь без цели, то, что Хайдеггер называл “волей к воли”.

            Так и хочется сказать, что бесцельный путь - бессмысленный путь, но его “бессмысленность” единственное, что движет самим смыслом.

            Лабиринт без выхода - бессмысленный путь, потому что он сам смысл. Мы входим в него, вернее, мы оказываемся в нём и, следуя ему, обретаем свою телесность. Исходив его, мы вновь оказываемся на том же месте и наша телесность обращается в ненужное нам “тело”. - Что дальше? - Если под “дальше” мыслить обретение нового смысла, новой телесности, то нам необходимы новые пути в лабиринте или новый лабиринт. Единственной нитью Ариадны здесь будет понимание, понимание формы памяти в языковых играх, т.е. того, что вне пройденного пути.

            Нам предстоит вновь пройтись по коридорам лабиринта, но уже следуя нити Ариадны, и, может быть, она нас выведет на волю или приведёт к Минотавру.

            На первое не приходиться рассчитывать без второго.

            Если это так, то я уже видел Минотавра - это “тело”, моя обналиченная телесность. Убей его - и ты спасён. Пофилософствуй топором.

            §6 Слова и вещи.

            Бродя коридорами моего лабиринта, один наблюдательный француз заметил, что западное человеческое я, предмет пристального внимания многовековой культуры, вдруг как-то незаметно теряется между нашими словами и вещами.

            Этот удивительный казус - прекрасное подтверждение выше сказанного.

            Что такое слова, и что такое вещи?

            Две формы интерпретации значения: слова - doxa, вещи - episthmh. Я бы назвал две тройки:

                                   doxa - время - слово;

                                   episthmh - пространство - вещь.

            “Вы знаете это слово?” - “Да, я знаю его.” Произнесённое ли, написанное, указанное каким-либо иным игровым способом слово  узнаётся  вами сразу, как ваше имя. ( Замечу, незнакомое слово ещё не является им, откуда вам знать, может быть над вами издеваются. ) Если вы узнали слово, то вам ничего иного не надо, кроме него, чтобы пользоваться им, т.е. интерпретировать другие слова. Сама игровая связь - связь узнавания, вспоминания этого слова указана  в нём, в этом суть узнавания. Если слово не узнано, то игровые связи, интерпретирующие его как “узнанное”, не осуществились, и слово не является значением формы doxa. Знать слово и узнавать его - совершенно не различимо.  - Трудность здесь в том, что мы всегда путаем значение и смысл слова с его фонетической, жестикулярной или орфографической означенностью из-за её коррелятивности нашей памяти, то, что мы назовём “обналиченностью”. Значимость слова - то, что я могу вспомнить его: фонетические и орфографические корреляты - обналичивающие свидетели осуществления нашей памяти, относящиеся к правилам конкретных игр общения. Значение слова так относится к ним, как шахматные ходы во время игры с их же протокольной записью игроками. 

            Глубокое заблуждение, что мы думаем произнося слова про себя. Это дело привычки и необходимости общения. - Каждый из нас неоднократно обнаруживал, что искомые мысли и решения приходят из “ниоткуда” - это и есть осуществление памяти без какого-либо рефлектирующего коррелята, необходимого в языковых играх общения. Если мысли приходят из ниоткуда, значит слова отличны от их коррелятов.

            - Да, мне пришла в голову эта сложная идея как будто из ниоткуда, но я не знаю как, я не помню этого,  - возражаете вы.

            А почему вы не помните этого? Потому ли, что “это не ваши мысли”, или же вы считаете собой, своим я не то, что осуществляет смысл ваших мыслей в вашей памяти? Что же тут удивительного, всю жизнь полагать, что вы тот, кто говорит, пишет или рисует, и вдруг, когда обнаруживается, что что-то, не относящееся к выше упомянутому, случается с вами - считать это чужим. Если это “не ваши мысли”, то откуда вы их узнали? Вам кто-то их подсказал, но тогда вы должны помнить как происходило подсказывание, но вы не помните и этого.

            Нет, это ваши мысли, продуманные вами, но в другой языковой игре, где фонетический коррелят необязателен.

            Вы не помните как осуществлялись эти безкоррелятивные игры, потому что не можете проинтерпретировать в них то, что вы доселе считали своим “я”, вы не можете узнать их “игрока” в своём понимании собственного “я”. У этих игр иная телесность.

            - Но почему в других играх я помню о себе? - Потому, что их осуществление ещё  фиксировалось и коррелятами игр, тем, что обналичивало их, делало их значения вещами и обналиченными словами, и тем самым открывало путь к единому синтаксису в нашем общении, синтаксису, приведшему к пониманию нашей телесности современного человека. Безкоррелятивные игры не могут быть осмыслены в едином обналичивающем  синтаксисе общения, их “играющее я” поэтому незначимо для нас - его нет.

            Коррелятивная обналиченность языковых игр необходима для единого синтаксиса нашей культуры, собственно, культура и является этим обналичиванием. Без него не раскрыться рефлексирующему мышлению, да и никакому иному, до сих пор известному нам. Но всё-таки мысль не фонетический коррелят.

            Также не надо думать, что форма памяти и есть то безкоррелятивное мышление, а его корреляты - рефлектирующее содержание. Подобная интерпретация ничего не даёт, так как снова нас оставляет с вопросами о смысле смысла. Смею утверждать, что эти безкоррелятивные игры точно такие же, как и наши обычные языковые игры - иначе почему нам так сразу понятны идеи “приходящие свыше”.

            Теперь перейдём к рассмотрению “вещи”. Вещь - то, чей смысл осуществляется в соотнесённости иных значений, интерпретирующих её. Вещь не обязательно предметна: неизвестное слово, требующее своего толкования, также вещь - значение формы episthmh.

            Вещь - то, что дано в “ощущениях”, “расположено”, “используемо” и т.д., всё то, что требует своего осуществления смысла в иных значениях языковых игр, отличных от знака самой вещи. “Объективность”, “явленность”, “открытость” вещи как таковой - всё это пространственная интерпретация пропозиции значения, интерпретация значимости формы episthmh.

            Вещь, не имеющая иных интерпретаций, - всем известная “вещь в себе” Канта- бессмысленная вещь, пустая абстракция, - это ещё заметил Гегель. “Вещь в себе” это отнюдь не основание объективности существующего мира. Объективность мира - пропозициональная интерпретация формы памяти как значимости формы episthmh. Объективность - понятие игровое, а не замкнутое в себе. Объективность мира не в том, что реальные вещи, - значения формы episthmh, - существуют сами по себе, а в том, что языковые игры этой формы значимости интерпретируют осуществление памяти пред-данностью пространства-вместилища всех возможных игровых осуществлений. Объективность - интерпретация пред-данности пространства ( глава 4).

            Западная традиция склонна говорить о существующем как об “объективно существующем”, т.е. как о значениях формы episthmh, да и сами вещи мыслятся как их предметность - явленность в наличии. Но объективность не указатель на обналиченность игр,  а  указатель  на  одну   из  форм игр. Вещь “сама по себе”, вне языковых игр ( индексал ), существует точно так же, как и наши слова. Сама вещь обращается в слово.

            Представьте, что перед вами лежит что-то совершенно неизвестное и непонятное. Я спрашиваю у вас: “что это такое?” - Вы отвечаете - “не знаю”. Причём, отвечаете утвердительно, указывая на то, что это что-то имеет свою значимость, но вам она неизвестна. Теперь попытайтесь продемонстрировать эту значимость “саму по себе”. Ничего, кроме индексальной демонстрации бессодержательной значимости, вы не получите. Таким же индексалом на бессодержательную значимость является “само по себе” и слово - форма doxa. Таким образом, вещь “сама по себе” и слово “само по себе” неотличимые бессодержательные индексалы на форму памяти, - и то, и другое осуществляется как её рефлексия.

            Отличие слов и вещей, следовательно, в их языковых играх.

            Вы возражаете: слова я могу использовать как хочу, а это всё-таки дано мне таким как оно есть, оно находится “передо мной”, и я с этим ничего не могу поделать.

            Во-первых, сомневаюсь, что вы можете использовать слова как хотите: форма слова и есть форма вашей “воли”, хотения, и поделать с этим наличием вашей воли, самой возможности желать или не желать, вы также ничего не можете. Вы можете переозначить индексал “это”, но само значение указывания от этого не изменится. Во-вторых, смысл того, что “вы ничего не можете поделать с данностью этой непонятной вещи” точно такой же, как и смысл значимости слова, с которым вы также ничего не можете сделать, не можете мыслить вне демонстрации рефлексии. То, что вы видите что-то непонятное, имеет тот же смысл, что вы вспоминаете какое-то непонятное значение или, точнее, значение “непонятного”, демонстрируя внеигровую рефлексивность памяти.

            - Но всё же мы можем, слава Богу, отличать слова от вещей. Что за словоблудие, которым вы пытаетесь заморочить нам головы? Разве сами вы не знаете, где слова, а где вещи?

            Да, я могу различать слова и вещи, но я спрашиваю себя, что позволяет мне делать это различие, какой смысл этого различия?

            Смысл этого в двух формах интерпретаций одного внеположного осуществления формы памяти. Объективность вещей и субъективность слов относятся не к “природе” их значений, а к формам языковых игр, в атрибутике которых я истолковываю своё существование как существование своего “играющего я”. Мироздание, законы, Боги и люди, всё обретается в истолкованности существования нашим “я”. Само различие слов и вещей лежит в истолкованности “я” как нечто “сущего”. И оттого, как я толкую своё я, какова телесность моего “я”, зависит чем будут мои “слова” и мои “вещи”.

            - Наконец-то, мы вас раскусили, - порадуется читатель,- вы солипсист.

            В который раз обязан разочаровать моего читателя. Солипсист утверждает, что существует только его “я”, рассматривать смыл которого он отказывается, всё остальное, только свойства ощущений и воспоминаний этого “я”.  “Я” солипсизма единственное, что имеет значение. У меня всё наоборот: “я” такое же значение, как  воспринимаемые и узнаваемые во всех играх слова и вещи. “Я” всего лишь индексал на осуществление памяти, но не сама память, не её субъект существования. Солипсизм гипостазирует осуществление памяти своим “я”. Моя герменевтика, напротив, всегда указывает на это гипостазирование как на смысл забываемого в содержаниях наших игр.

            Сказать для меня, что “существую только я” - всего лишь один из способов интерпретации рефлексии памяти, при последовательном проведении которого мы прямо придём к категорическому реализму: “существует только мир во множестве его явлений, и “я” одно из них” - слова переходят в вещи.

            Действительно, осуществляя языковые игры солипсизма, мы утверждаем, что всякий смысл заключён в нашем “я”. В свою очередь, “я” солипсизма имеет смысл в интерпретациях воспринимаемых значений формы episthmh.  Смысл “я” становится соотнесённостью значений episthmh в пред-данности пространства-вместилища всех возможностей, всех игр. Следовательно, и смысл всего становится смыслом соотнесённостей всего со всем в пред-существующем пространстве. “Я” солипсизма растворилось между его словами и вещами, именно в том, в чём растворил своё “я”, по меткому замечанию Мишеля Фуко, западный реализм нового времени.

            §7  Образ и эмоции.

            Среди слов и вещей нашего мира не находят своего места значения сами составляющие целый мир - мир образов и эмоций. Нельзя сказать, что образность и эмоциональность не были осмысливаемыми в западной традиции, но их осмысленность всегда предполагала нечто отличное от осмысления слов и вещей. Если к словам и вещам относились метафизика, онтология, наука и логика, то к образам и эмоциям - эстетика и этика, использующие подход отличный от строго логического. Образ и эмоции - не логические категории западной мысли. Это не значит, что этика и эстетика не были предметами логико-философского анализа; Лосев осмыслил всю античную философию как её эстетику в фундаментальной “Истории античной эстетики”, но эти концепции относились всё же к словам и вещам, толкующим образы и эмоции в контексте словесной культуры. Сам же мир образов и эмоций был неким сторонним феноменом, подлежащим дескриптивному анализу.

            Например, идея Бахтина о разрушительной функции смеха,  ведущей к рождению нового через смерть отжившего, обретает смысл лишь в контексте словесной культуры средневекового города, представленной романом Рабле, в словесном характере которого мы вряд ли станем сомневаться. Но сам смех так и остался логически невыявленным феноменом, скрытым за метафизическими образами беременных старух и всепоглощающего чрева Гаргантюа. Значимость эмоций рассматривалась значимостью их эпифеноменов, дескрипция которых состояла в более или менее умелом толковании наличных текстов.

            Я же утверждаю, что эмоции и образы такие же значения формы doxa и episthmh, соответственно, как и значения наших слов и вещей. Логика слов и вещей также является логикой эмоций и образов.

            Эмоции те же слова, только не имеющие фонетических и орфографических коррелятов; эмоции - опыт осуществления значимости doxa в безкоррелятивных языковых играх переживаний. Образы те же вещи без коррелята предметности: образ треугольника так же непоколебим, как и любая вещь в её предметности, но разве образ треугольника “перед вами”, как перед вами эта вещь - треугольник вещь без предметности.  И всё-таки треугольник перед вами, он дан вам как значение формы episthmh.

            Следовательно, образы и эмоции отличаются от вещей и слов характером конкретных игр, в которых они участвуют. И всё, что было сказано о пропозиции значения  равно относится и к образам, и к эмоциям.

            Но слова, можно возразить, я узнаю в их смысловом контексте: говоря “лошадь”,  я знаю как отличить это слово от других, например, от “жеребёнка”. Эмоции не имеют такого контекста: “смех” от “смешка” отличается иначе, чем “лошадь” от “жеребёнка”. - Почему? - Только по тому, что слова из-за их коррелятивной обналиченности имеют более конкретное место в языковых играх, определённое структурой смысловых интерпретаций, но это относится к характеру наших игр, а не к форме значения.

            Не надо также путать сами эмоции с их указателями в других языковых играх, то “невыразимое” радости с указателями “смех” и “радость”, “невыразимость” которых - интерпретация внеположного осуществления синтаксиса к рассматриваемой языковой игре.

            Разве у вас есть трудности с переживанием радости, скуки или горя? Нет, у вас есть трудности с интерпретациями эмоций в иных языковых играх. Поскольку эмоции для синтаксиса равно бессодержательные индексалы, то для их отличия требуется описание самого синтаксического толкования эмоций, то, что мы именовали дескриптивным анализом в словесной культуре. Заметим, что при толковании своих эмоций мы встречаемся с точно такими же трудностями, как и с толкованием непонятного слова из чужого языка. Понимание того, что такое “инь” и “янь” не более определено, чем “смех” и “смешок”.

            Интерпретации эмоций приводят к интерпретациям их образности - к дескриптивному синтаксису способа их рассмотрения. То есть пережитые эмоции вспоминаются нами как их образы, значения episthmh. Что  говорит: отношения образов и  эмоций являются отношениями языковой игры и её синтаксиса.

            Выстраивая синтаксисы этик и эстетик, мы всегда должны иметь это ввиду, и подходить к эмоциональному так же, как и к толкованиям текстов иного языка и иной культуры.

            Вернёмся к образу треугольника, синтаксис к которому строится так же, как и к эмоциям, он их не различает, они для него равно индексалы в синтаксическом отношении прошедшего. Поэтому возможны интерпретации треугольника в эмоциональных терминах и наоборот. Вспомним четыре стихии пифагорейцев: земля ( сама чувственность ) - куб, вода ( переживаемость ) - исокаэдр, воздух - додекаэдр, огонь - пирамида; вспомним, что музыкальные тона также имели свои геометрические образы - музыка сфер.

            Подобные вольные, на современный взгляд, толкования древних эллинов были не произвольной фантазией, а необходимой выявленностью логических форм синтаксических отношений языковых игр, игр - где “я” было значимостью doxa.

            Вся коррелятивная значимость нашей речи основывается на синтаксисе образов и эмоций. Слова, в традиционном понимании, это значения синтаксических игр к эмоциям и образам нашей жизни. Обратимся к первому тому “Истории античной эстетики” А.Ф.Лосева “Ранняя классика”. В главе, исследующей образы природных стихий в поэмах “Илиада” и “Одиссея”, Лосев показывает, что природные стихии - молния, буря и тому подобное встречается в текстах гомеровских эпосов как довольно пространное описание происходящего природного события, заканчивающееся строкой или двумя, относящимися к эмоциональному переживанию героя: вот так и гневался Ахиллес быстроногий. Нетрудно заметить, что первое, - описание природы,-  является синтаксисом ко второму - аффектам героя, т.е. их синтаксической дескрипцией во внешних образах, связанных с известными переживаниями. Слушатель поэмы, воспроизводя в синтаксическом описании знакомую ему эмоциональную значимость, переживая её вновь, включается в синтаксис эпоса и осуществляет понимание героя и связанные с ним понятия, а в эпосе герой всегда олицетворение какого-либо понятия - гнев, честь, долг. Гомеровский эпос показывает структуру генезиса нашей речи, её формирование в коррелятивном обналичивании.

            Весь наш язык, в обычном понимании, синтаксис к опыту нашей жизни, но не её органон, инструмент. Синтаксис может быть инструментом, но инструмент никогда не может быть синтаксисом к самому себе.

            §8 Опыт.

            Размышляя о памяти и языковых играх, мы вынуждены обращаться к понятию опыта или умения играть в эти игры и выстраивать к ним синтаксисы.

            Так в рассуждениях о смехе мой опыт должен подсказать, что значение “смех” обретает свой смысл в игре синтаксиса, выявляющей играющее я эмоций. Эстетика смеха поэтому возможна как эстетика смеющегося.

            Но в западной традиции мы запросто готовы соорудить эстетику смеха вообще, рассматривая понятийность смеха несмотря на индексальный характер этого значения. Мы готовы выстроить целую философию того, о чём и сказать толком не можем. Что заставляет нас это делать?

            Опыт. Он не только заставляет проделывать это, а, главное, он заставляет нас поверить этому. Поверили же мы в логику противоречий Гегеля, основанную на отождествлении бытия и ничто.

            Что же такое опыт? - Умение играть в определённые языковые игры. - В чём их определённость? - В атрибутике, интерпретирующей индексал на форму памяти (“я”). Опыт, таким образом, очерчивает круг, включённость в который заставляет нас мыслить своё “я” нечто значимым в наших играх. Опыт - включённость в форму мысли, устраняющую из содержания игр бессодержательность существования. Опыт - умение забыться в осуществлении игр.

            Когда герменевтический круг формы мысли полностью означен в обналиченности культуры, опыт ещё долго может кружить нас по нему, заваливая всевозможными фантастическими эстетиками, эзотерическими конструктами, “бессмысленными” теориями.

            Примерами подобного кружения могут служить современная теория множеств, квантовая механика и т.д.

            - Как, квантовая механика! Это одно из самых красивых, эффективных и прагматичных достижений двадцатого века - пустое кружение! Ну, это уже ни в какие ворота.

            Избавимся от эмоций. Что такое квантовая механика? - Язык операторных алгебр над линейными пространствами, т.е.  структура рефлексирующего синтаксиса над механикой Гамильтона и Лангранжа. Синтаксис к синтаксису в цепочке западной традиции. Он не был бы пустым кружением мысли, если бы проинтерпретировал более полно пропозицию “сущего” западной метафизики, но этого не произошло. Вместо этого мы получили волновой дуализм - бессодержательность противоречия на фоне всё той же концепции галлилеевского наблюдателя с довеском рефлексии в виде принципа дополнительности: наблюдателя к наблюдателю.

            Квантовая механика в сфере мысли, подчёркиваю - в сфере мысли, только выявила в очередной раз, что метафизическая структура “сущего” не является языковой игрой: вероятностный характер причинно-следственной связи - демонстрация бессодержательности очерченного герменевтического круга, но опыт нас заставил поверить в это, хотя оснований к этому у нас было не больше, чем для веры в вурдалаков. Эйнштейн был прав - “Бог не играет в кости”, т.е. языковые игры или осуществляются, или нет.

            Вероятностный характер причинно-следственной связи ( подрыв оснований западной метафизики - они же единство Бога ) указывает на то, что наша форма мысли больше не создаёт языковых игр достоверно ( а это и есть осуществлённость языковых игр ) интерпретирующих нашу пропозицию телесности, пропозицию “сущего”, а только демонстрирует бессодержательную значимость выявленного герменевтического круга. Сущее более не достоверно, оно не осуществляется в играх, а лишь указывается в них как нечто уже совершённое, т.е. теряет игровую значимость и обращается в пустой индексал ( волновой дуализм - бессодержательность противоречия ).

            Что же касается практических достижений квантовой механики, то это относится к сфере нашего опыта, а не мысли. Приобретённое умение заставляет нас забыться в результатах. Сами же результаты ещё не основание к достоверному пониманию, т.е. к осуществлению новых языковых игр. Признание Ландау, что современная физика описывает то, что не в силах пред-ставить, говорит о том, что мы находимся перед нашими достижениями, как дикари перед шаманом: шаман лечит, но как- представить нельзя, хотя теория его путешествия к Небесным Лосихам имеется.

            Вспомним, ведь и квантовая механика строилась под “объяснение” известных результатов, но “объяснение” оказалось опытом синтаксического описания.

            §9  Страшный Суд или обналиченность форм жизни.

            Реальность современного мира, обессмыслив сущее до индексала, всё более походит на новую мифологию старых пред-рассудков. Значимость осуществляемого в нашей жизни всё более и более становится для нас несущественной. Невозможно не заметить того, что Ницше называл “обессмысливанием высших ценностей”: не важно ради чего ты живёшь, важно как ты живёшь, приносит ли жизнь тебе удовлетворение или нет, всё остальное фикция - вот квинтэссенция нового времени. Каков её смысл?

            “Не важно ради чего ты живёшь” - говорит о том, что “истина” ( цель жизни ) запада, его “сущее”, не требует больше своего осуществления в играх, она становится индексалом, обращённым к собственной обналиченности в культуре, к своему опыту. Истина теряет своё значение до значимости бессодержательного индексала: для чего быть искушённым во всех тонкостях современного научного синтаксиса, когда всего-то надо нажать кнопку телевизора или компьютера, истинность которых, т.е. способность осуществлять свои функции, гарантирована современным опытом; современный профессионал не обязан быть образованным человеком, он может быть просто скотом натренированным опытом культуры.

            Но если “истина” становится пустым индексалом, то и наши игры в обналиченности культуры начинают репрезентировать этот индексал как форму памяти. Происходит примитивизация форм языковых игр на фоне сверхсложной культурной структуры: вместо структур культурных синтаксисов игры осуществляют толкование индексала на собственное осуществление в игре, т.е. интерпретируют значение формы doxa - “важно приносит ли жизнь тебе удовлетворение или нет”. Переживаемость “истины” становится её достоверностью. Наши игры более не репрезентируют структуру западной метафизики, а обращаются к обналиченному опыту, осуществляя его достоверное в значениях формы doxa.

            Подобная “обесценка высших ценностей” не является органическим недостатком той или иной культуры, а логической формой обналичивания существования в герменевтическом круге языковых игр. Любая культура, раз начав своё осуществление, с логической необходимостью должна его завершить.

            В обналиченном круге культуры, как мы видим, достоверным являются значения формы doxa ( значимость эмоций и волевого произвола ), всё остальное достоверно настолько, насколько служит их осуществлению, насколько наполнено эмоциональными переживаниями комфорта и удовлетворения. В этом суть массовой культуры, алкоголизма и наркомании, дающих прямое переживание значимости сильных эмоций как “смысла жизни”. В этом смысл современной техники - эффективного использования опыта для переживания результатов цивилизации. В этом смысл всей жизни запада, его “воли к воле” - или потребления ради потребления переживаний. Последнее чревато такой деформацией нашей культуры, что любая картина Страшного Суда может показаться дешёвой иллюстрацией из комикса. Я не преувеличиваю- что может быть страшнее, чем безысходность коллапса эмоционального скотства. Два тысячелетия следовать за Богом, чтобы в результате оказаться в свинарнике.

            Самое страшное в этом то, что с этим ничего нельзя сделать, любые попытки преодоления метафизики ведут к усугублению её профанации. Нет ничего безжалостнее логических форм.

            Моя цель увидеть их там, где раньше не предполагали их найти. Всё значимое в первую очередь подчинено логическим формам памяти, во вторую - игровым связям содержания. Нам предстоит разобраться в этом более подробно, глубже уровня значимости. Нам интересны формы самих языковых игр, но для этого необходимо понять, как значение связано с формой игры, необходимо понять, что такое суждение.