Глава 2.

 Глава 2.

 Форма рефлексии памяти.

            §1  Форма и атрибут.

            Что такое форма и атрибут? О чём мы спрашиваем, пытаясь понять их? Какие игровые отношения “значения” и “смысла” скрываются за ними? На что указывает наша память, вызывая их к игре? Забвением чего они являются?

            Своим существованием “форма” и “атрибут” обязаны философам, они одни из самых крупных вех на пути метафизики, пути выявления внеположности индексала “я” всем играм.

            Мы не будем проводить здесь строгое разграничение языковой игры и её синтаксиса, это дело третьей части, но нам необходимо определить категориальный аппарат, позволяющий говорить о языковых играх как об осуществлении игрового действия-смысла. Поэтому здесь будет идти речь о непосредственной связи игры с её содержанием. Подчеркну только, что все рассуждения будут вестись в рамках синтаксического рассмотрения.

            Для интерпретации связи содержания игры с её внеположным осуществлением, с её “играющим я”, в нашей игре синтаксиса должно быть значение, указывающее на всю рассматриваемую языковую игру, и, следовательно, это значение может быть истолковано в связи с любым содержание языковой игры. В связи, указывающей, что “эти значения” принадлежат “этой игре”, поэтому наше значение должно иметь содержательную ( внутриигровую ) интерпретацию.

            С другой стороны, осуществление языковой игры устраняется из её содержания, что выражается в бессодержательной значимости игрового “единства” - индексальная демонстрация  рефлексии осуществления игры.

            Таким образом,  мы обнаруживаем бессодержательное индексальное значение, смысл которого имеет игровые интерпретации.

            Но что значит бессодержательность индексала в его содержательной интерпретации? О чём говорит сама возможность такого содержательного толкования бессодержательно значимого в языковой игре? - О том, что я могу играть в “эту” (индексал) игру, вспоминая её значения, т.е. узнавать её в рефлексивном рассмотрении.

            Наше индексальное значение - назовём его формой, говорит, что осуществление языковой игры само для себя может быть собственной демонстрацией, т.е. рефлексировать над собой, бессодержательно указывать само на себя ( обычно это называют самосознанием ). И поскольку эта рефлексирующая интерпретация указывает на себя как на содержательное осуществление “этой” языковой игры, то её смыслом и будет “это” игровое интерпретирование рефлексирующего индексала формы в содержательных атрибутах.

            Подведём итог: форма - это рефлексирующий индексал, указывающий на собственное указывание в осуществлении языковой игры ( заметим- синтаксической игры). Атрибуты - значения языковой игры, интерпретирующие смысл индексала “формы” как её же игровое содержание, т.е. игровые значения, участвующие в демонстрировании “формы”.

            Чтобы прояснить суть дела окончательно, проиллюстрируем “форму” и “атрибуты” на языке обыденных представлений о нашем я. Форма - это возможность мыслить наше собственное существование как  своё “я”, т.е. возможность указать на самого себя ( “возможность” - интерпретация внеположности рефлексии формы над содержанием игры ). Атрибуты - всё то в языковых играх, что говорит в тех или иных иносказаниях о ранее указанном “я”, - свойства и качества нашего “я”.

            Отношения формы и атрибутов в нашем языке являются наиболее запутанными. Причём, возможность распутать клубок их отношений пресекается тут же на месте, когда в учебниках философии объясняют смысл формы примером сосуда и налитой в него воды. Отсюда перекошенный акцент формы и содержания: форма является нечто сопутствующим ( акцедентальным ), нечто субстанциально существующему и меняющему свои формы. Атрибутом же называют признак, узнаваемый при всех сменах формы, забывая о атрибутивности самой возможности узнавания.

            Источник этой путаницы в том, что форму мыслят атрибутом, теряя из виду рефлексивность индексала “формы”, его внеположность к содержанию игры. - Так что с того? Ведь вести разговор о форме мы можем лишь в языковой игре, т.е. через её интерпретирующие атрибуты; не всё ли равно что называть формой?

            Во многом это различие не существенно, но оно принимает принципиальный характер при определении границ языковых игр, т.е. какие значения к каким языковым играм относятся, не используем ли мы значения одной игры в рамках другой? Если помыслить форму языковой игры её же игровыми атрибутами, то значения этих атрибутов будут и принадлежать к языковой игре, и не принадлежать ей одновременно, что, во-первых - бессмыслица, во-вторых - парадные ворота для всевозможных философских “спекуляций” и заблуждений. Это противоречие явно выражено у Гегеля в “Науке логики” ( глава “Наличное бытие”): “Граница - это опосредование, через которое нечто и иное и есть, и не есть”.

            Опосредование и граница, по Гегелю, выходят неопределимыми и, в то же время, запросто участвуют в языковых играх. Не напоминает ли это означенность неозначаемого?

            На самом деле форма языковой игры никогда не может быть истолкована в ней же, иначе форма не внеположна ей, забвение этого - условие осуществления наших игр, поэтому форма для своего толкования требует создания новой языковой игры, языковой игры синтаксиса, которую никогда в философии не следует путать с первой. Атрибутивное толкование формы в рамках синтаксиса способно в той или иной степени рассказать, как свершается форма рассматриваемой игры в структуре игровых интерпретаций, но не то, что она есть в ней. Более того, форма - ничто из значений языковой игры, это “что” для неё бессмысленно.

            Но на этих страницах форма определяется как нечто значимое, в развёртываемой перед нами языковой игре форма играет. - Но суть этой игры в демонстрации рефлексивной бессодержательности игрового осуществления.

            Пожалуй, всю историю западной философии можно рассматривать через поиск подходящих атрибутов интерпретирующих форму языковых игр. Укажу лишь на некоторые находки философского поиска. Фалес и другие “физиологи” - “вода” как нечто присутствующее во всём. “Присутствовать во всём” - это и есть интерпретация внеположности формы содержанию игры. Далее шло смысловое выявление атрибута “присутствия”: в четырёхчленной структуре - земля, вода, воздух, огонь; в понятийном абстрагировании - присутствие невидимого, апейрон, атом; и, наконец, в языковой, “логической” интерпретации понятийно присутствующего - эйдос ( Платон, Аристотель ). Но и сами логические интерпретации мыслились атрибутивно, помещая осуществление языковой игры в её содержание, путая игру и её синтаксис.

            Философское исследование языковых игр требует от нас нахождения таких атрибутов формы, чьи интерпретационные связи наиболее глубоко позволят понять нам,  как форма со-держит языковые игры, как происходит содержательное интерпретирование бессодержательно значимого.

            На что могут указывать такие атрибуты?

            Только на внутриигровые смысловые связи, позволяющие осуществиться языковой игре, т.е. на значения, говорящие о свершённых в игре смыслах как о “достоверных”, - осуществивших языковую игру. Такие смысловые структуры могут быть только рефлексирующими над собой. Это ведёт нас к осмыслению “логического”.

            §2  Логика. Достоверное и истина.

            Логика - рефлексивная интерпретация “формы” синтаксической языковой игры в её же содержании, демонстрирующая в атрибутах формы “достоверное” игровых связей. Логика - то, что демонстрирует в своих атрибутах осуществление языковой игры, толкуя его достоверным её значений. “Достоверное” имеет тот смысл, что “эти значения” осуществляют “эту языковую игру”. Поэтому достоверное всегда является рефлексирующим рассмотрением возможности осуществления языковой игры.

            Логика - одна из возможных интерпретаций формы языковых игр. Но что заставляет нас выделять её из многих остальных интерпретаций?

            То, что логика единственная интерпретация, демонстрирующая рефлексивность памяти. Выявленность рефлексии в отношениях синтаксиса и языковой игры делает логическое толкование самым мощным аппаратом философского исследования.

            Рефлексия логического толкования формы,- “логическая форма”,- обращает исследование к самой памяти, к тому, что осуществляет собой все значения и все смыслы. Но наша логика сама осуществляется в западной традиции метафизического мышления, устраняющей внеположность и бессодержательность существования за игровым содержанием ( “я” как “сущее” ).  Следуя западной форме мысли, логика, обращаясь к памяти, обращает её в язык, в органон, в предмет своей рефлексии, преобразуя последнюю в структурно-рефлектирующий анализ атрибутики достоверных высказываний. Причём, тот, кто осуществляет анализ, подразумевается априорно и достоверно ясным “я”, выявленным в пропозициональных связках логических атрибутов, существующих до всяких высказываний. Априоризм - суть “забвения” нашей метафизики.

            Достоверное становится пропозицией знака, логика - вездесущим судьёй для всех языковых игр.  Сами языковые игры трансформируются в мир и закон вездесущего судьи, а философское исследование - в эпистемологию законодательства.

            Самое интересное происходит с достоверным. Оно оборачивается “истиной”, т.е. индексалом на значимое единство пропозициональных связей. Попытаемся понять это.

            Достоверно то, что осуществляет языковую игру. Достоверное можно назвать осуществлением языковой игры в памяти, достоверное свершается нашей памятью. Но западная логика говорит, что  достоверное является пропозициональными связками, существующими до осуществления языковых игр, что выражается в истинности достоверного. Таким образом, “истина” -  это те значения и смыслы, которые не нуждаются  ни в каких играх. Истина - это значения без смыслов ( отсюда априоризм нашего мышления ), истина - бессодержательный знак. Но не просто знак, а знак существующий сам по себе, вне памяти: объективизм, “вещь в себе”. Истина - атрибут атрибутов, она же - “форма форм” в западной традиции. Главное: достоверное как истина уже не свершается памятью, а наша память следует за истиной, пользуясь ей в своих целях.

            “Пользование” истиной настолько укоренилось в западной традиции, что редко у кого вызывает удивление явное противоречие между бессодержательностью “истины” ( “Что есть истина?” - мы так и не поняли ) и той уверенностью  её использования нами. Укоренившееся пользование “истиной” перешло и на страницы моего исследования под псевдонимом “данности”, так и норовящей  вопросами “что?”, “кому?” и “кто?” отправить на поиски Бога, читай - Истины.

            “Истина” ослепляет философию, отправляя её на поиски того, что “перед глазами”, и даже ближе глаз.

            Логика утыкается в бессодержательность собственных содержательных ( осуществляемых ) атрибутов, инициировав ими доступные языковые игры в “научное мировоззрение”. Но что делать, судя по всему, это неизбежно. Неизбежно, но не непреодолимо!

            Надо найти новые атрибуты формы, указывающие на внеположность осуществления игры к её содержанию. Логика должна указывать на отличие формы от интерпретирующих её атрибутов. Логика должна иметь смысл формы рефлексии памяти.

            §3  Форма рефлексии памяти.

            Логическая форма, будем так называть форму языковой игры и её логические атрибуты, уже является демонстрацией рефлексии. По сути логическая структура выражает рефлексию “я”: два индексала, указывающие друг на друга - “истинность” как демонстрация логических связок. Необходим новый индексал, введение которого может изменить всю смысловую структуру логики. Индексал, указывающий, что логическая истолкованность рефлексии памяти не является самой рефлексией, а только интерпретирует её в своём игровом осуществлении. Логические связки не являются основанием истинности суждений, а всего лишь реализуют возможность “истинностного” толкования. Априорность логических связок - бессодержательность существования, а не пред-данность “истины” ( Бога ).

            Логическую форму, указывающую на себя как на игровую интерпретацию рефлексии, будем называть формой рефлексии памяти.

            Что же изменится после введения новой категории в отношении “истины”?

            Прежде всего, достоверное не будет истиной, т.е. атрибутом всех игр, так как сама интерпретация достоверного будет указывать на внеположность своего осуществления. Достоверное, истолковывая форму рефлексии памяти, будет говорить о том, что мы знаем в какую игру мы играем, какие значения имеют в ней смысл и каков он. Достоверное будет говорить о знании как о возможности осуществления языковых игр. Пропозициональные связки теперь будут атрибутами, интерпретирующими то, как в этих играх истолкована форма рефлексии памяти. “Истина” будет указывать на смысловое единство этой интерпретации в этой игре. “Истина” как нечто предшествующее языковой игре теряет смысл.

            Достоверное будет не использованием истины, а собственным её осуществлением в языковых играх. Достоверное - возможность осуществления языковых игр.

            Метафизический мир как бы превращается в набор языковых игр, сменяющих друг друга.  Сменяющих перед кем или чем? Или - что заставляет говорить о смене языковых игр как о нечто едином? Выходит, что есть нечто такое, на что указывает индексал “я”, помнящее о языковых играх вне игровых связей. Что это?

            Ответ был дан в первой главе. - Структура взаимоуказывающих индексалов, демонстрирующих в своём осуществлении форму рефлексии памяти, т.е. метафизическая структура.

            Эта структура не является языковой игрой, поэтому, говоря о “я”, мы не можем говорить о “личности”. Для своего осмысления эта структура отсылает к той или иной языковой игре, так как каждое из значений метафизики бессодержательный индексал на игры. Содержательный смысл метафизика обретает в рамках конкретных языковых игр, толкующих её, и для которых метафизика является способом токования, через которое индексал “я” представляется “личностью”.

            Как видно, форма рефлексии памяти является не простеньким взаимоуказыванием двух индексалов, а ещё и возможностью отсылать к языковым играм её образа толкований. То, что позволяет говорить о сменяемости одних игр перед другими, является демонстрацией бессодержательной значимости существования в “этой” метафизической структуре. “Единое” игр демонстрирует внеположность осуществления формы памяти к любым играм, к любым значениям.

            Кто знает, что ещё скрывается за формой рефлексии памяти. Но как узнать что она есть?

            Что она есть узнать вряд ли удасться, так как ответ на этот вопрос равносилен устранению самой памяти, но вот как она есть, помогут понять языковые игры. Поэтому мы сначала должны спросить - почему мы доверяем интерпретациям формы рефлексии памяти в языковых играх? Не искажают ли они нам представление о ней?

            §4  Репрезентация. Действительность и кажимость.

            Спросим себя, а можно ли исказить форму рефлексии памяти в её толкованиях языковыми играми? Какой смысл может иметь такое искажение?

            Свершение памяти есть “забвение в памятовании” означенного в ней.  Устранение собственного свершения в свершаемом. Такое возможно, если свершение не будет ничем из свершённого, т.е. между ними ничего нельзя означить как их связь, даже смысл “отрицания” или “различия”: это и будет условием осуществления языковой игры. Между осуществлением игры и её содержанием невозможно никакое значение этой же игры, и, следовательно, никакое “между”. Это равносильно тому, что если и есть какой-либо смысл в свершении памяти, то он в ней полностью означен этим свершением.

            Исказить рефлексию, нарушить её, значит поместить между осуществлением и осуществляемым значение их различия, что равносильно демонстрации нечто существующего вне его собственного существования,  т.е. бессмыслица.

            Искажение рефлексии равносильно бессмысленности, т.е. невозможности осуществления языковых игр. Но если игра осуществима, то её форма полностью означена в её игровых связях, форма игры репрезентируется её содержанием.

            Репрезентация языковых игр имеет особый характер: смысл игровых действий полностью представлен её значениями ( за ширмой “забвения” никого нет ). Репрезентация игр не имеет своего пред-ставимого прообраза, на него просто нельзя указать в игре как на представленное значение, прообраз устраняем игрой.

            Для подобного понимания репрезентации будет лишено смысла различие между “действительным” и “кажущимся” в их метафизическом толковании. Рассмотрим это подробнее в следующей игре.

            Существуют ли оборотни?

            За отрицательным ответом на поставленный вопрос стоят доводы современного научного мировоззрения, эмансипированного от дремучих и не очень дремучих предрассудков. Не стану перечислять их полностью, а лишь отмечу: во-первых,  противоречие трансформации человека в волка и обратно всей системе научных представлений и, во-вторых, отсутствие каких-либо свидетельств о действительном существовании оборотней.

            Утвердительный ответ выставляет почти те же самые аргументы: во-первых,  противоречие отсутствия оборотней всей системе жизненного уклада и верований наших предков, во-вторых,  наличие непосредственных свидетелей оборачивания человека волком.

            Приверженцы науки тут же охарактеризуют аргументы своих оппонентов как недействительные, находящиеся во власти языческих предрассудков, а их свидетельства назовут кажущимися, убедительно объясняя кажимость коллективным бессознательным.

            Если бы приверженцы существования оборотней имели свою такую же широкую теоретическую основу, как и первые, то они бы ответили “научникам” тем же самым: аргументы сциенцистов недействительны, так как находятся во власти современных предрассудков науки, а якобы отсутствие достоверных свидетельств о превращении в волка объясняется некорректностью критериев “истинного”, применяемых ими к рассматриваемому объекту.

            В существовании электронов никто не сомневается, хотя их также никто не видел. Что касается их следа на экране осциллографа, то и в лесу имеются волчьи следы, равно как и человеческие.

            Но электрон нельзя увидеть в принципе, это особый объект. - С оборотнями та же самая история: если уж они не особые, то тогда кто?

            Как мы видим, спор решается в ту сторону, на которой вы стояли с самого начала. Каждый остался при своём мнении. Логически, подчеркну, чисто логически, дилемма неразрешима. ( Попытайтесь заменить оборотней на шаровую молнию и проделать те же рассуждения. )

            Откуда источник такой неразрешимости?

            Дело в том, что спорщики для противоположных им взглядов используют предрассудок репрезентативности представимого, укоренённый в нашей традиции, предполагающей наличие репрезентируемого объекта, а для собственных взглядов - репрезентативность языковых игр, осуществляющих смысл их “объектов”.

            Оборотни, как и электроны, ровно настолько оборотни, насколько осуществим их смысл в их языковых играх. Достоверным оборотней является их игровая осуществимость, объект “оборотней” тождественен осуществимому в игре смыслу “оборотней”. Но только мы помыслим достоверное как репрезентацию метафизической “истины”, т.е. “реально существующим объектом”, то этот объект, как пред-рассудок, всё равно - научный или языческий, обращает “действительное” игр в “кажущееся” мира, так как теперь действителен только он сам, пред-шествующий всем рассуждениям.

            Да, оборотни не существуют, если вы играете в научные игры, так как “оборотни” имеют в них совсем другой смысл. Но они действительно существуют, как для нас электроны, в языческих языковых играх с волхованиями, гаданиями на воде, с ночными страхами и хороводами.

            Вы так и хотите возразить: но это не реальное существование. Я же спрошу вас: а в каких языковых играх осуществляет свой смысл ваша “реальность”?

            Пытаясь сравнивать две реальности - электронов и оборотней, вы уже до сравнения сделали свой выбор, осуществляя сравнение в ваших языковых играх.

            Так что, можно прожить жизнь среди колдунов, единорогов и волшебников? - Да, если не играть в другие игры, обессмысливающие реальность волшебников. Или вы думаете, что наши игры более защищены от подобных обессмысливаний, чем игры с колдунами? - Дойдите до ближайшего сумасшедшего дома! Просто сейчас много больше игр, разрушающих реальность волшебников, чем нашу, но это может быть только временно.

            Итак, репрезентация в играх их формы осуществления говорит, что всё имеющее смысл действительно настолько, насколько этот смысл осуществим в языковых играх. Действительность самих игр определяется в осуществлении других. Говорить же о действительности самой формы рефлексии памяти бессмысленно, хотя бы потому, что она вне игр.

            Самым важным для нас является следующее: по предъявленному содержанию игр мы можем говорить о форме их осуществления ( смысл репрезентации ), т.е. кроме осуществляемого в игре смысла,  всегда возможна рефлексирующая над ним другая языковая игра, игра синтаксиса, интерпретирующая содержание первой игры как репрезентацию формы рефлексии памяти. Иными словами, любую языковую игру можно рассматривать в рамках игры её синтаксиса, который даёт “формальное” понимание того, что репрезентируется в игровом содержании. Понимание - здесь осуществление интерпретаций синтаксиса, выстроение таких синтаксисов можно назвать формальной герменевтикой, выявляющей и интерпретирующей форму рефлексии памяти.

            Куда же ведёт такое выстроение синтаксисов, что может рассказать нам формальная герменевтика о таинственном “я”, ведь мы так привыкли считать его собой.

            §5  “Я” и “ничто”.

            “Познай самого себя” - Дельфы знали толк в мыслях, благословляя эллинскую мудрость, заявившую через три столетия устами самого мудрого из эллинов: “я знаю, что я ничего не знаю”. - Надо заметить, вывод досадный. Попытаемся понять, что он означает или прячет за собой.

            Рефлексирующее познание “самого себя” с “роковой фатальностью” направляло мысль Эллады на поиски смысла “я”, и как не пыталась эллинская мудрость зацепиться за нечто содержательное в “я”, форма мышления заставила произнести: “я ничего о своём “я” не знаю”, “я” явилось бессодержательным индексалом. Каждый индексал на что-то указывает, то, на что указывает этот индексал эллинам найти не удалось - “ничего не знаю”.

            Сократу легче было пойти на признание собственной некомпетентности, да ещё в форме явного противоречия: если он “ничего не знает”, то как быть со знанием этого “ничего-не-знания”? - чем признаться в том, что его “я”, доселе бывшее им самим,  скрывает за собой “ничто”, пустое место.

            В контексте нашего исследования становится ясной причина затруднительного положения Сократа. Рефлексирующее философствование привело его к выявленности самой рефлексии игр, к самой внеположности их осуществления их содержанию, т.е. к внеположности индексала “я” всем играм. Не существует ни одной языковой игры, где “я” могло себя означить, т.е. указать на своё осуществление как на нечто представимое. Такое означивание равносильно уничтожению памяти, обессмысливанию. Поэтому Сократ нигде не находил “истинного смысла”, так как для него не существует языковой игры.

            Обратим внимание на наше “ничто”. Что оно уже есть “нечто” замечено не мной и давно. Смысл этого следующий:  чтобы “ничто” было ничем, имело свой смысл, оно должно осуществляться в языковых играх, репрезентируя своё осуществление в своём содержательном толковании. В следствие этого интерпретация “ничто” может быть выражена только в игровых значениях, исключающих индексальную демонстрацию “ничто”, так как это “нечто-ничто” истолковывает саму внеположность или бессодержательность языковых игр, и как содержательная интерпретация не может демонстрировать её в содержании игры. То есть, если бы “ничто” было индексалом, демонстрирующим своё игровое осуществление, то, следовательно, как игровой интерпретатор своего осуществления утверждало бы, что никакого осуществления смысла “ничто” в игре нет, т.е. “ничто” само по себе бессмысленно. “Ничто” не может демонстрировать само себя. “Я”, напротив, говорит в содержании о своём осуществлении как о “сущем”, имеющем в языковой игре своё значение и смысл, поэтому “я”, в отличие от “ничто”, демонстрируемый в игре индексал.

            Выявляя смысл “ничто”, мы должны спрашивать “ничто чего” или “ничто кого” и т.д. Сказать: “я ничего не знаю” безотносительно к предмету незнания - сказать глупость. Сократ был слишком мудр для этой глупости, поэтому и выразил свою мысль через противоречие. Его “ничто” относилось к “я”.

            “ Я есть ничто” - вот чего боялся Сократ и на чём настаивал Будда. Понятно куда вела его Нирвана: она пыталась интерпретировать и тут повисшее и бессмысленное “ничто” -  индексал в никуда и не для чего.

            В любом случае - Сократ есть. В чём смысл Сократа? - В единстве осуществляемых под этим именем игр. Сократ - единство игр, зовущихся жизнью.

            Ответ банален. В чём же тогда проблема? - Проблема в том, как связать единство осуществляемых Сократом игр с индексалами “я” и “ничто” ( будем “ничто” считать содержательным индексалом ).

            Проблема в умении видеть логические формы и в соответствии с ними пользоваться словами. Повис индексал “ничто” - честно его проинтерпретируй, без Нирваны! Чем интерпретировать? - Всей означенностью ( обналиченностью ) сыгранных игр - тем, “что есть”.

            Итак, вместо “я есть” и “ я есть ничто” мы получим моё альтернативное:

“Я есть ничто из того, что есть.”

            То, что я считал своим “я” - всего лишь обналиченное его осуществление, само же “я” ничто из “сущего”, но всегда его о-существление. “Ничто” как раз то “я”, которое нигде не означается, даже в содержательном толковании “ничто”. Поэтому, это ускользающее от всего “ничто” не интерпретируется игровым значением “ничто”, а демонстрируется осуществлением его смысла, демонстрируется самой рефлексивной бессодержательностью существования: “не это, не это, не это ...” и так далее до бесконечности, равной кругу тавтологий.

            Вернёмся в сократовскому “я знаю, что я ничего не знаю”, равносильному тому, что эллинская мысль отчаялась означить неозначаемое и забылась в использовании предсуществующей метафизической “истины”. Обратной стороной этого было то, что “я” Сократа, единство его жизни, будучи ничем из имеющегося в ней, должно быть означено “сущим” - душой Сократа, отождествив ускользающее ничто с просто “ничто”. Далее - дело техники: душа Сократа приведёт к его Божеству. “Ничто” же “я”, означенность внеположности осуществления к “тому, что есть” ( условие нашей формы мысли - её забываемое ), оборачивается “волей” - возможностью использования “истины”. Эллада своей возможностью выбрала философскую рефлексию, определив основные формы западной культуры на два с половиной тысячелетия.

            Говорить уверенно об индусской форме жизни я не могу, но перенос смысла “сущего” в Нирвану затруднило последовательное раскрытие рефлексии мысли. Впрочем, истина эллинов также отнесена от мира, но означена в нём как “идея”, сущее индусов в ином мира, в “ничто”, сам же мир во власти Майи, а знание его - авидья. Майя и авидья - интерпретации “ничто”.

            Мы видим как два философских акцента: “я есть” и “я есть ничто” влекут за собой две разных формы жизни. Не скрывает ли за собой третью форму выявленная на этих страницах формула: “я есть ничто из того, что есть”? - Не знаю. Но раскрытие этой формы, если таковое возможно, то возможно на пути философской рефлексии языковых игр.

            “Я есть ничто из того, что есть” не толкует “я” как “сущее”, не относит языковые игры от жизни. Эта фраза говорит, что моё “я” вовсе не “сущее”, ни на Земле, ни в Небесах, ни за седьмым небом. “Сущее” открывает своё лицо как “значимое”, имеющее смысл в языковых играх, ещё Ницше указывал на это в попытках “переоценке всех ценностей”.

            Формальная герменевтика не может сказать куда и как будет раскрываться форма жизни, она лишь может задним числом проинтерпретировать её как метафизику, но показать как толкуются старые категории в новых аспектах мысли - возможно.

Ó Сурин С.Ю., 1996.