Глава 7.

 Глава 7.

 Языковая игра.

            §1 Игра и смысл.

            Игра - устранение ( или забвение ) бессодержательной значимости существования из содержания наших интерпретаций. Осуществление игры и осуществление смысла для нас неразличимы. Рассмотрение языковой игры становится рассмотрением осуществления смысла. Смысл становится предметом смыслового рассмотрения,- для не философского мышления вещь нелепая.

            Кому может прийти в голову за завтраком мысль о его смысле, а шагающему по бульвару о правильности своих шагов - только философу. Участвуя в сотнях игр: читая, бегая, разговаривая, мы не задаёмся вопросами о значении всего этого, с нас достаточно осуществления этого. Игра заставляет нас забыть о своей осуществляемой значимости, поэтому мы не видим своих игр до тех пор, пока их смысл не уходит от нас. Как только мы споткнёмся, мы начинаем смотреть себе под ноги.

            Игра становится для нас значимой тогда, когда теряется смысл того, что до сих пор заполняло нашу жизнь, заставляло нас забывать о смысле нашего существования. Может потому “игра” становится философской и логической категорией в XX веке, что этот век - век потери смысла жизни? - Нет, смысл жизни мы потеряли раньше, в XX веке мы попытались обмануть себя, что никакой потери не было.

            Следовательно, игра может быть осмыслена нами, когда её осуществление прекращено, но осуществление нашей памяти продолжается в “бессодержательном” внимании к свершённой игре. Игра, таким образом, становится интерпретированием этой бессодержательной значимости памяти в обналиченных игровых связях.

            Из последнего утверждения следует, что игра не является чем-то данным, как некий когнетивный артефакт, как слово, как предмет. Игра является игровой же интерпретацией формы памяти, т.е. её “значимость” и “смысл” определяются тем, как он обыгран в игре её синтаксиса, осуществляющей интерпретацию бессодержательности “этой игры” в “этих значениях”. Реальность игры сама является игровой реальностью, главное для которой не какое-то метафизическое содержание - Бог, Универсум, Закон, а само осуществление игрового смысла.

            Игра, таким образом, форма интерпретации осуществления смысла как бессодержательной значимости существования. Смысл игры в представлении бессодержательной значимости значимостью игрового содержания.

            Впервые, как философскую категорию, “языковую игру” ввёл Л.Витгенштейн (“Философские исследования”). Вначале он использует этот термин для обозначения некоторого примитивного языка, смысл которого в выстроении к речи рефлексирующей структуры действий над предметами ( обналичивание синтаксиса ), когда значения слов интерпретируются демонстрацией наших действий. В дальнейшем это становится основным методом исследований Витгенштейна, и “языковая игра” превращается в метафизическую категорию, обусловленную миром фактов, предсуществующих играм. “Кто не уверен ни в одном факте, тот не может быть уверен и в смысле этих слов”          ( “О достоверном”, 114  ). Витгенштейн не мог перешагнуть через “факты” “Логико-философского трактата”, не смог сказать, что и “факты” всего лишь “игра слов”. Поэтому “языковая игра” Витгенштейна - обусловленное согласие метафизических человеческих существ: “Чтобы ошибаться, человек уже должен судить согласно с человечеством” ( “О достоверном”, 156 ).

            Но чтобы судить, необходимо осуществлять игру согласованных суждений, иначе человечество не будет согласно с самим собой.

            Игра - форма, а не условность.

            §2  Игровая условность.

            Любой “факт”, интерпретируемый как “то с чем нельзя не согласиться, если не хочешь быть безумным”, является таковым в своей непреложности только как игровая условность - участие в языковой игре. Факт существования “внешнего мира” вместе с апелляциями к “здравому смыслу” ( Дж.Э.Мур ) говорят лишь о том, что мы принуждены, обращаясь к смыслам наших “фактов”, осуществлять их языковые игры. Иначе мы останемся вне их осмысленности, - безумными и непонятыми. “Внешний мир” существует лишь постольку, поскольку осуществляются игры “здравого смысла”. Но что нас заставляет обращаться к ним? - Их достоверность, т.е. осуществимость в их игровом содержании репрезентации формы рефлексии памяти: “бессодержательную” значимость можно забыть в игре, но её нельзя избежать, как “данность собственного существования” ( демонстрация бессодержательности ) - суть любой “необходимости”.

            “Необходимость” участия в играх “здравого смысла” - это интерпретация бессодержательности памяти: “если не хочешь быть безумным” - “ если не хочешь быть бессодержательным”. Мы говорим с вами о “внешнем мире”, следовательно, если вы хотите говорить о нём осмысленно, то вы должны осуществить его смысл в его языковых играх - иначе не мы вас, не вы себя не поймёте. В этом непонимании себя и заключается игровая условность и “объективность” внешнего мира.

            Игровая условность указывает, что любой смысл, любой факт является игровым осуществлением, и что любая значимость любого факта является интерпретацией “необходимой”, “данной”, “неизбежной” - бессодержательно значимой формы рефлексии памяти, формы нашего существования.

            Происходит следующее: вы отрицаете “внешний мир”, тогда вы выпадаете из наших игр, мы всегда вас можем вытолкнуть из них, пользуясь вашим отрицанием и тогда у вас вовсе не будет никакого игрового смысла, вы будете бессмысленны, бессодержательны. Отрицать же значимость бессодержательного невозможно, так как нет игр, осуществляющих это отрицание самих себя, “бессодержательное” абсолютно достоверно, а раз так, то, чтобы осмыслить эту достоверность, вы вынуждены вернуться к нашим играм, других у вас просто нет, и тем самым признать внешний мир.

            Хитрость в том, что из бессодержательности формы памяти делается вывод о необходимости её содержательного интерпретирования в этих конкретных играх. Действительно, необходимость игровой интерпретации имеет место, но только как форма интерпретирования, само же игровое содержание отнюдь не необходимо. То есть в наших рассуждениях о реальности “внешнего мира” делается неявное допущение, что языковая игра - непреложный факт, а не форма интерпретирования рефлексии.

            Хорошо, пусть языковая игра не факт метафизики, но откуда мы знаем в какие игры мы играем? Как мы вступаем в игровую условность?

            Здесь надо остановиться и вспомнить, что задавая вопрос в какой игре мы находимся, мы уже, если задаём вопрос осмысленно, находимся в языковой игре её синтаксиса ( глава 3, §6 ), предполагающую наше участие в первой. Поэтому мы можем проинтерпретировать значение игры в её синтаксисе, но не то “откуда она”, мы можем истолковать связь её содержания с содержанием других игр, но не то, что “есть” форма памяти и сама языковая игра, - это “забываемое” суть нашего существования и, следовательно, суть всего осмысленного.

            Обращаясь к смыслу, мы выявляем его форму, совпадающую с формой самого выявления - это мы и называем игрой: то, что для своего понимания требует своего осуществления. Но как же тогда мыслить игры? - Только через игры, говорящие о их осуществлении, т.е. о их достоверности. Здесь начинается интерпретация рефлексии в синтаксисе игр.

            §3  Достоверное игр и синтаксис. Структура.

            Игра - то, что для своего понимания требует своего осуществления, но, чтобы это было возможным, необходимо её осуществлению быть её пониманием, но в другой игре, толкующей её внеположное осуществление. Необходимо, чтобы игра могла осуществляться в рамках игры её синтаксиса и демонстрировать герменевтический круг в своих значениях.

            Кажущаяся сложность предъявленного требования исчезает, если напомнить, что играть можно непосредственно, без сверки действий игры с её правилами ( с её синтаксисом ), и по правилам, когда, когда действия игры являются следствием использования правил. Например, когда я просто пишу, не замечая правильности написанного, хотя и не нарушаю правил правописания, и когда я, как ученик, постоянно проверяю согласованность написанного с грамматикой; когда я рассказываю, “забываясь в рассказе”, и речь течёт сама собой без подбора нужных выражений, и когда я постоянно задумываюсь, правильно ли мои слова выражают известную мне мысль. Всё это примеры языковых игр и их синтаксисов.

            Замечу, что проверять написанное, обдумывать произносимое не менее нелепо, чем проверять правильность шагов при ходьбе. Однако, обдумывание и проверка текста не кажутся нам такими нелепыми. Почему? - Потому, что существует игра, где проверка текста имеет смысл интерпретации “правильного и неправильного”. Такая интерпретация возможна, если в языковой игре проверки мы сможем осуществить языковую игру того, что проверяем, т.е. продемонстрировать её как “истинное” или “ложное” в представленных значениях. Найди мы такую игру для наших шагов, и их проверка перестанет быть нелепой.

            Но как можно осуществить одну игру в другой? Как можно осуществить шахматы в футболе? - Шахматы в футболе не осуществишь, осуществить можно игру в её синтаксисе, т.е. включить её интерпретации формы памяти в другое рефлексирующее интерпретирование той же самой формы, когда демонстрация бессодержательной значимости  кругом первой игры интерпретируется как осуществление самой демонстрации синтаксиса. Иначе, когда внеположное осуществление синтаксиса интерпретируется кругом демонстрируемой игры. Индексал, указывающий в содержании синтаксиса на демонстрируемый круг, т.е. указывающий на демонстрацию бессодержательной значимости, обычно именуется “истиной”. Смысл “истины” в осуществимости ( достоверности ) синтаксической демонстрации.

            Значит синтаксический путь - путь к “истине”?

            Не путь к истине, и вообще к чему-либо, а само осуществление смысла “истинности”, “достоверности” -  рефлексирующего осмысления языковых игр в формах же языковых игр. Понимая “достоверное” в синтаксической игре, мы тем самым интерпретируем рефлексию формы памяти. “Истина” становится указателем на интерпретируемую игру, на её демонстрируемое осуществление. “Истина” сама становится игровым значением.

            Осмысливая языковые игры, совершенно не обязательно идти  к единой истине, необходимо указать в осуществлении смысла “истины” на демонстрируемую бессодержательную значимость памяти - и только.

            - Тогда возможны тысячи истин? - спросите вы.

            - Нет, только такие, которые осуществляют языковые игры синтаксисов.

            Реальность “истины” в осуществимости ( или достоверности ) демонстрации бессодержательной значимости в круге тавтологий рассматриваемых игровых значений.

            Это далеко не релятивизм. Релятивизм такая же метафизическая интерпретация предсуществующей истины, как и другие - трансцендентность, аксиоматичность, объективность и т.д., только на их место ставится смысл “отношения”. В осуществлении синтаксиса “истина” абсолютна как бессодержательный индексал на демонстрацию пропозиции значения.

            Чтобы пояснить это, обратимся к одному влиятельному направлению мысли XX века - к психоанализу.

            Что с формальной точки зрения представляет собой психоанализ? - Новый синтаксис к старым игровым связям “культурной и общественной реальности” данной в феноменах нашей жизни. Старый текст был проинтерпретирован заново в иных синтаксических представлениях. “Бессознательное” стало интерпретацией бессодержательной значимости формы памяти, именно этот индексал позволил выйти из старой традиции интерпретирования человека и дал возможность выстроить новые синтаксические игры, заново проинтерпретировать бессодержательное, где достоверное мыслилось некой смысловой структурой толкуемого индексала - “бессознательное”. У Фрейда достоверное толковалось сексуальным влечением, сублимацией которого объяснялось человеческое поведение ( сублимация по сути синоним интерпретации ); у Адлера - комплексом детских и недетских впечатлений; у Юнга достоверное было более сложной структурой архетипов, основанных не на истории болезни человека, а на истории “болезни человечества”, на сложных отношениях культурных символов, языком для которых послужила мифология от первобытного человека до современного искусства.

            В лицах Фрейда, Адлера, Юнга мы имеем три различных синтаксиса одного и того же. Кто из них прав?- спрашиваете вы, - тем более, что каждый из них имел успешную врачебную практику, основанную на своих представлениях.

            Но что значит быть правым “одним из трёх”? - Только то, что должна существовать языковая игра, где эта “правота” имела бы смысл. Но в нашем случае такой игры нет. Поэтому спрашивать о их правоте бессмысленно. Каждый из них осуществляет свою синтаксическую игру, своё достоверное, свою истину, и сама возможность её осуществления указывает на абсолютность их правоты. ( Остерегайтесь спутать последнее с прагматизмом. Прагматизм не рефлексирует над собой: его “лучшее” не лучше “истины”. )

            Иначе, вместо вопроса “кто из них прав?” спросите: “кто из них искусней играет?”, а в ответ скажите - у них разная игровая реальность.

            Единственным критерием их “правоты” будет осуществимость их игр. И если кто-то из них не сможет осуществить свою игру на общей обналиченности культуры, то тот просто будет нести ахинею. Но если он всё-таки найдёт способ, усложнив свою структуру интерпретаций, сыграть на всех обналиченных игровых связях, то он снова окажется “прав”.

            Случай Фрейда, Адлера и Юнга достаточно простой, так как у них общая культурная традиция понимания, т.е. они могут читать один и тот же текст и понимать друг друга, но это, с другой стороны, создаёт иллюзию существования общей языковой игры, где они могли бы говорить о своей правоте ( включая прагматизм ). Правда, со временем такая языковая игра может быть создана как общий синтаксис к трём их синтаксическим играм, но это не значит, что этот общий синтаксис чем-то лучше предыдущих.

            На мой взгляд в более выгодном положении находится Юнг, так как он основывается на смысловых структурах нашей мифологии и имеет наибольшее поле ( топос ) интерпретируемых игровых связей, - его структура достоверного совпадает с обналиченной структурой культуры.

            К чему ведёт построение синтаксисов к синтаксисам - этому будет посвящена вся третья часть книги. Но здесь имеет смысл заметить, что когда рассматриваемые интерпретации формы памяти будут совпадать с интерпретациями синтаксического рассмотрения, т.е. синтаксис в своём осуществлении репрезентирует ту же смысловую структуру, которую он толкует “достоверным- истинным”, то структура достоверного выявит логические формы нашего мышления. То есть синтаксические интерпретации приводят к демонстрированию своих логических форм, указывающих на собственное игровое осуществление. Но это вовсе не говорит, что логика “объективно существует”, так как смысл её интерпретируется в игровой условности, исключающей “объективность” пред-существования. Логика может быть выражена в мифологических структурах: Протей - рефлексивность памяти, и т.д. , но вряд ли миф, как и мир, объективен.

            Но не является ли таким объективным атрибутом “структура”, широко используемая в настоящем исследовании? - Если да, то только как форма обналиченных синтаксических отношений, но не как нечто представленное вообще. “Структуру” можно истолковать указателем на демонстрацию герменевтического круга как единого значения ( синхронизм ), чей смысл представлен ( синтаксис ) демонстрируемыми смысловыми связями ( диахронность ).

            Явление философского структурализма XX века было знамением вторичности западной культуры этого периода ( её демонстрируемость ), когда синтаксические выстроения западной традиции, уткнувшись в очередной раз в своё же метафизическое основание бессодержательного, вынуждены были показать свои синтаксические отношения в “производстве смысла” ( Р.Барт ), выразив их в понятии “структуры”.

            §4  Языковая игра и суждение.

            Синтаксическая интерпретация языковой игры равнозначна интерпретации её суждений как  истинных или ложных.

            Субъект суждения синтаксической игры, указывая на демонстрацию герменевтического круга рассматриваемой игры, так же указывает и на круг самого синтаксиса, на само рефлексирующее осуществление демонстрирования. Очерченный герменевтический круг через индексал “истины” приобретает своё игровое значение в осуществлении демонстрации синтаксиса, в результате чего осуществление синтаксиса истолковывается достоверным рассматриваемых суждений. То есть суждения синтаксиса  совершают игровую интерпретацию своего внеположного осуществления как бессодержательную значимость демонстрируемого герменевтического круга.

            Иными словами, когда неозначаемый глагол синтаксических суждений  будет продемонстрирован герменевтическим кругом рассматриваемой игры, тогда “истина” получит своё содержательное толкование некоего осуществлённого смысла.

            Если в обычной языковой игре глагол её суждений не интерпретируется в субъект-предикатной структуре, то в синтаксической игре её глагол интерпретируется, но как демонстрация герменевтического круга другой игры.

            Таким образом, толкование языковой игры достоверным ( истинным ) является пропозициональной демонстрацией её формы, языковая игра становиться формой своего достоверного, которое утверждается в значениях демонстрируемого круга. Языковой игрой тогда будет считаться та структура смысловых отношений, в которой демонстрируется герменевтический круг.

            Обратим внимание, что когда мы говорим о языковой игре и её синтаксисе, то мы вынуждены говорить о “представленной” игре и “рассматривающем” синтаксисе. Не является ли это пропозицией “субъекта” и “объекта”?

            Никоим образом. Что значит представленная игра? - То, что мы помним её в осуществлении этого синтаксиса, т.е. то, что мы находимся к ней в рефлексии синтаксических отношений. И так как мы разделяем  языковую игру и игру её синтаксиса (замечу, это игровое разделение ), то их синтаксические отношения являются отношениями прошедшего ( не говорю времени ), глава 4, §5. Субъект и объект в нашем случае не метафизическая структура мира, а интерпретации синтаксических отношений, выражающих внеположность осуществления языковой игры к её содержанию.

            §5  Игрок и игра.

            Что такое игрок игры?- Интерпретация её достоверного.

            Смысл этого можно пояснить на примере “физического наблюдателя”.

            Спросим: что такое физический наблюдатель? - Ответ единственен: то, что может воспринимать ( узнавать ) “физические объекты” и толковать их в некоторой игре, т.е. физический наблюдатель - некоторое воспринимающее единство. Но “воспринимающее” - всего лишь интерпретация нашей игры как осуществившейся, следовательно, “физический наблюдатель” - достоверное нашей игры, - интерпретация бессодержательной значимости как своего единства. Спросим, а какой смысл “единства” физического наблюдателя? - И ничего  кроме бессодержательного индексала на “единое” ( бессодержательное ) физической системы мы не получим: единое наблюдателя в том, что он указывает на единое физического объекта, а единство физического объекта в единстве наблюдателя. Мы не в состоянии описать в физических атрибутах смысл “единого” или “бессодержательного”, мы не умеем строить из этих атрибутов синтаксис к логическому значению “бессодержательное” и, следовательно, вынуждены осуществить смысл “единого” в демонстрации бессодержательной значимости круга нашей игры. В последнем суть забвения внеположности нашей памяти как бессодержательного индексала - суть игрового забвения.

            - Вы вновь можете спросить меня: что мы здесь забыли?

            А забыли мы то, что осуществляет наблюдателя наблюдателем. Мы это считаем “само собой разумеющемся” ( забытым ) метафизическим свойством наблюдателя, но такой ответ - уход от ответа только что описанным способом. Если мы говорим о наблюдателе, то должны указать его смысл, но его смысл в осуществлении наблюдения, которое определяется через единство наблюдателя. Наблюдатель определяется через наблюдение, а наблюдение через наблюдателя - это и есть демонстрация бессодержательного в круге нашей игры. Наш игрок всего лишь указатель на кружение “наблюдения” и “наблюдателя”. Строго говоря, в обычном понимании, мы не знаем ни что такое “наблюдение”, ни что такое “наблюдатель”, а лишь осуществляем с этими указателями наше игровое интерпретирование, замкнутое в герменевтический круг.

            Достоверность физического наблюдателя в интерпретации этого круга неизбежной и бессодержательной данностью нам нашего существования. Его достоверность является невозможностью сомнений в нём, невозможностью построения в имеющихся игровых связях синтаксической игры, где эти сомнения имели бы смысл.

            Если мы найдём игру такого синтаксиса, это не значит, что “физический наблюдатель” перестанет быть достоверным, т.е. интерпретировать в своих игровых связях пропозицию значения, это значит, что мы нашли новый подход, исключающий в описании “физической системы” дихотомию субъекта и объекта ( Я и не-Я ). Это значит, что мы нашли способ логической рефлексии над эпистемологической традицией запада ( вне её ), но такая рефлексия вряд ли возможна в старой атрибутике метафизического формализма - формализма знака, а не формализма понимания. В лучшем случае “наш формализм” позволит поставить ещё одного наблюдателя к нашему “физическому наблюдателю”, как это случилось с принципом дополнительности Бора, как это произошло с логическими типами Рассела.

            Неудачи приведённых попыток “означить неозначаемое” указывают на то, что забываемое игры является основанием её достоверного: выявляя первое ( логические типы ), вы теряете второе ( аксиома сводимости всех типов к первому ) - значимость игрока.